Чешская и словацкая драматургия первой половины XX века (1918—1945). Том первый - Иржи Маген

Т е т я. Ну-ну-ну! Говорят, утро вечера мудренее. Ложись-ка ты спать.

Д я д я (в крылатке и цилиндре прохаживается по спальне). Ты ведешь себя как подонок, Ян! Что же мне вечно извиняться за твои непристойности, вечно просить за тебя прощения? Приготовься! Завтра в половине двенадцатого я провожу тебя к Марииной матери. Надеюсь, ты отрезвел. Ложись спать!

Я н. Да.

Д я д я. Спокойной ночи!

Я н (один). Спокойной ночи! Спокойной ночи! И ничего, ничего более! Они говорили со мной, а я отвечал им наугад и бестолково, как отвечают, стоя на пороге и собираясь уйти. Сгустилась тьма, и разговоры отзвучали. Все заманчивые и зловещие звуки вступают в эту тишину. Все дороги ложатся к ногам тьмы. Эй, выйди из пустоты ночи в многолюдные дни. Иди — и встретишь ребенка, светскую даму и поденщиков, спешащих на работу. Пройдешь с ними часть пути — до самого города, дымы которого в небесной вышине подобны плюмажу над печальным гробом. Они еще не договорили, еще обращаются к тебе, но взгляни: вот пегая упряжка в узкой борозде. Деревенская упряжка и девять серых в яблоках коней под цирковым шатром. Девять коней, согласно кивающих головами в ответ на вопрос, девять коней, решающих арифметическую задачу перед увенчанной короной волос девушкой. Девять крылатых коней, которых не оседлает никто. Конец развлечениям на завалинке. Прочь, первые признаки старости, примешанные к вечному лету молодости! Великолепная сверкающая пропасть мира разверзлась. Я вижу посыльного, спешащего с кипой богато иллюстрированных журналов, и узнаю собственный портрет. Вижу сверкающие городские сады и в пивнушках — старцев, облысевших от горя. Вижу поля сражений и городской квартал, вытоптанный убийством. О бесчувственные страсти, о бесчувственный взлет!

Слышна насмешливая музыка.

Несметное богатство, так быстро утраченное! Мне предстоит вновь преодолеть все препятствия, с которыми люди давно справились. Буду выдалбливать первый челн и добывать огонь, ударяя кресалом о кремень. Растрачу все стихии, отданные под заклад, и ступенька за ступенькой, год за годом буду подниматься по лестнице Иакова{107}. С обочины истории зазвучат непонятные напевы и слова старческой мудрости, склоняющей свою шишковатую голову в небесных высях. Зазвучит все, что возвращается, все, что умирает. Вещи сверхъестественно ничтожные и великолепие, в которое слишком легко поверить. Иду, не владея ничем, что мне хотелось бы повторить напоследок, кроме сожаления, которое я изливал. В этом доме я похоронил мертвых и горько плакал на их погребениях. С челом, опущенным на камень надгробия и на траурный стол, я ел хлеб, смешанный со слезами, и вкушал яства на пирах, устроенных в честь мертвецов. Я плакал грустно, без жалости, как плачут в мои годы. И ангел, летящий в небесной сердцевине, спустил к рукам моим спасительное древко хоругви, как будто знал меня. Возрадуемся и возвеселимся! Ночь кончается. Бьют часы. Деревня во чреве города, деревня без петуха, подожжена и сгорит дотла. Прощайте! Прежде чем вам понадобятся ваши шлепанцы, дядюшка, я буду в десяти милях отсюда. О снега России! О романские страны! О вагоны, которые, подобно спутникам Сатурна, вращаются вокруг Земли!

Бьют часы.

Один, второй, третий! Пора. Посох. Шляпу. Плащ и книгу моей юности!

М а г и с т р (входя). Ого, сколько шуму посреди ночи. Что с тобой? Собрался ловить рыбу или ставить силки на зайцев?

Я н. Вы не угадали, сударь, но для разговоров нет времени. К вечеру я хочу добраться до границы.

М а г и с т р. Ты проявляешь непомерное постоянство в своей игре, Еник. Твое усердие чрезмерно, коль скоро оно затянулось до ночи. Гм, я совсем сонный.

Я н. Я не избежал бы упреков самому себе, если бы стал задерживать вас, магистр.

М а г и с т р. Что ж, договорились, оставим позднюю болтовню, пойдем спать.

Я н. Я собрался в дорогу.

М а г и с т р. Как? Ты настаиваешь на своем намерении?

Я н. Можете меня задержать, можете устроить переполох — поступайте как вам угодно: ударьте тростью об пол, разбейте кувшин. Меня уже ничто не страшит. Так или иначе уйду сегодня, завтра — когда захочу.

М а г и с т р. Какого черта, Еник! Мне кажется, ты торопишься и не уйдешь дальше садовой калитки. Кто тебя ждет, кто тебя ждет на условленном месте? Буду держать язык за зубами.

Я н. Это не обычное свидание.

М а г и с т р. Я прекрасно знаю, Ян, что ты дурачок, знаю это уже много лет. Может, ты наелся диких ягод или мяса бешеного кролика, и потому не хочу упрекать тебя. Даже не хочу разжигать твою детскую любовь, ибо ты отпускал язвительные замечания, но ведь мы были друзьями! Ну-ка, дружище, что должно произойти сегодня ночью?

Я н. Я вам уже сказал.

М а г и с т р. Опять ты за свое? Хочу, чтобы ты говорил разумнее.

Я н. Иначе говорить не стану.

М а г и с т р. Смотрите-ка! Поговорим серьезно, Ян. Ты ведь не способен уйти.

Я н. Я покончил со своей нерешительностью. Добрые влияния исчерпали себя, магистр. Ваши содержательные рассуждения, невеста с печкой и пуховыми перинами, дядюшкин зловещий фрак, побуждавший вас к насмешкам, и тетушкина кладовка, питавшая меня без дурных последствий, — всего этого как не бывало.

М а г и с т р. Ха, вот нелегкое чудо! Но ты же вернешься домой от первой канавы, и придется тебе выслушать кое-какие попреки. Вернешься — и будешь встречен чертовски скромно. Над тобой будут смеяться.

Я н. Не вернусь. Лето не станет дольше от песен, а речь правды слишком кратка. Я слушал всех вас и верил словечкам и игре, ибо вы играли. Все неожиданное и необычное вы именовали безумием и, если не считать доброй пощечины, вели меня от покорности к молчанию, не веря ни во что, кроме поражения. То вялые, то взбешенные, вы дергали из стороны в сторону маленького мальчика, который не умел подражать вам. Я боюсь вашей роковой порчи, ваших роковых историй, не имеющих конца. Боюсь историй, забытых вами прежде, чем я родился. Вы сочинили устав из запретов на все, что вам напоминает деятельность, которую вы наполнили пустотой. Дождливые дни и безлунные ночи, ночи, когда все храпят с открытыми ртами, ткут ваше ничтожество. Прощайте, я расстаюсь с вами! Дама с попугаем. Дама, на руку которой садятся чужие пронзительные воспоминания о рае, заботьтесь о своих горьких лекарствах, заботьтесь о стакане воды на сердцевидном столике! И о картах! О картах, непрестанно и лживо пророчествующих о том, чего не было. Прощай, болезненная госпожа! Прощай, слишком назойливая в своей заботливости!