Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

Бренда Пинчер нашла Аврама Сниткина. Он лежал в своем фургончике в майке и заношенных трусах и храпел. Патлы и борода разметались по грязной подушке без наволочки. В Антиуниверситете, кроме него, почти никого не осталось. Палаток больше не было, домики опустели, их продезинфицировали. Представители университета попросили уехать и его, он ответил: «Да-да, конечно», но все не уезжал.

Она разбудила его:

– Где мои письма?

Он фыркнул и что-то пробормотал. Залез под диван-кровать и вытащил полиэтиленовый пакет, потом другой, в них были нераспечатанные конверты.

– Счета, – сказал он. – Повестки. Плоды воображения.

Бренда Пинчер огляделась: чем бы его огреть? Схватила книгу Толкотта Парсонса и огрела Аврама Сниткина по плечу. Она била его, била, плакала и смеялась, а он отбивался, морщился и улыбался.

Уже потом, когда выйдет ее знаменитая «Между нами, девочками», она опубликует монографию «От группы к культу: этнометодологический анализ формирования структуры верований».

После пожара Лук отвез Фредерику в Лодерби. Они позвонили во Фрейгарт, убедились, что Лео крепко спит. Лук вскрыл банку томатного супа, красного, сладковато-густого, и они сели на террасе с горячими черными чашками, греясь в холодную ночь. Смотрели на звезды, на кромку пустоши, темнеющую на фоне иссиня-черного неба, и болтали. На Луке была куртка с капюшоном. Фредерика дрожала. Он принес стеганое пуховое одеяло, обернул ее – получился неровный конус, из которого свисала нога. Одеяло было легким и теплым. Фредерика прижала край своим острым подбородком. Снаружи оно было украшено пейслийским узором[92] из «огурцов», который она не любила за банальность. «Огурцы» были пунцовые, алые, оранжевые. У некоторых была бахрома, как у морских слизней, у некоторых – хвосты, как у маленьких китов, а иные смахивали на узоры вроде разветвлений вен или перьев папоротника. Фредерика была в том состоянии усталости, когда все воспринимается очень остро, четко и ясно. Она поблагодарила Лука за тепло и обратила его внимание на узор.

– «Огурцы» на Востоке имеют какое-то символическое значение, но я не знаю какое, – сказала она. – Мне они никогда не нравились. Но если присмотреться, это замечательный пример бессмысленной и восхитительной человеческой изобретательности.

Лук заметил, что не любит символические значения. Некоторые из этих узоров напоминают ему те причудливые фигуры, которые видишь, если закрыть глаза и слегка нажать на веки. Оба попробовали. Фредерика увидела голубые озера, а Лук – вереницы ярких искр. Лук сказал, что теперь эти узоры неизбежно напоминают ему увеличенный снимок самки клеща, который ему когда-то показал Билл Гамильтон. Я использовал его как иллюстрацию в своем докладе – ты, наверное, помнишь. Да, помню, отозвалась Фредерика. Клещ живет в плесени в гнилом дубе. Там два разных вида невылупившихся самок и несколько самцов, самцы оплодотворяют самок, потом происходит кладка. Некоторые из вылупившихся оплодотворенных дочерей становятся особой «морфой-распространителем» – у них клешни, похожие на клешни омаров, которыми они цепляются за мохнатые передние лапки насекомых, садящихся на дуб. Самцы, добавил Лук, никогда распространителями не бывают.

Фредерика, угревшаяся под одеялом, сказала, что благодаря ему она по-другому смотрит на весь мир, и это была правда. Поглядели на звезды. Фредерика, верившая в поэтическую силу астрологии, смогла опознать только три звезды из Пояса Ориона.

– Вон Близнецы, – сказал Лук, – а там Овен, Треугольник, Телец и Кит.

Он не мог понять, почему им дали такие названия. А понимает ли Фредерика, что мы можем видеть ночь – тьму – только потому, что Вселенная расширяется? Если бы она не расширялась, куда бы мы ни смотрели, наш взгляд упирался бы в звезды. Как когда смотришь на деревья в лесу. Все небо было бы сплошной поверхностью звезды и сияло бы вечным звездным светом. Но поскольку Вселенная расширяется, у нас есть и тьма. Расширение ослабляет свет далеких звезд и галактик, обращая их в точки. Мне нравится тьма, сказал Лук, сидя в полумраке на каменной стенке террасы, откинув голову в капюшоне. Острая бородка вырисовывалась темным силуэтом на темном фоне.

О том, что случилось в Дан-Вейл-Холле, они почти не говорили. В их сознании это место навсегда запечатлелось как стена пламени вокруг рушащихся каменных стен, за которыми таились немыслимые устремления, немыслимая боль и гибель. Теперь это было далеко. Фредерика осторожно сказала, что произошедшего ей не понять. Религии в ее жизни не было, ее раз и навсегда выбил оттуда отец, воинствующий атеист. Лук, глядя вдаль, сказал, что ему, напротив, все понятно, потому что он когда-то был набожен. У него были переживания, которые, как ему казалось, можно было объяснить христианским учением. А потом появились… другие переживания… вроде бы то же самое, но с более рассудочным объяснением… и он удостоверился, что первые переживания – заблуждение. Выдумка. Ошибка.

– Второе озарение многое, так сказать, прояснило. Мир стал реальным.

Он задумался, все еще глядя вдаль.

– После этих двух озарений я разуверился в самых разных словах, – сказал он. – Реальность – одно из них. Подлинность. Творение. Любовь. Слова эти утратили смысл.

Фредерика, обернутая пухом, сидела тихо, безмолвно, наблюдая за его тенью в ночной тьме.

– Вот, скажем, «творение», «творчество», – продолжал он. – Мои датские религиозные предки были уверены, что творит только Бог, и мне иногда кажется, что я избегаю этого слова в силу остаточного уважения к религии. А еще – я пока обдумал не до конца – потому, что, по-моему, теперешнее употребление этого слова таит в себе религиозную подоплеку, а это мешает мыслить. А есть она вообще – разница между действительно умным произведением и творческим произведением? Я видел твою передачу на эту тему с Элветом Гусаксом и Пински. Мне не понравилось.

Фредерика поежилась.

– По личным причинам, – сказал Лук. – Да уж, задним числом мы видим, что бедняга Элвет Гусакс дрейфовал в сторону юнгианской мистики и всего прочего, что случилось с этими бедолагами. Пински – тот держался молодцом. Конечно, можно возразить, что я себе противоречу, что в этой истории были и стечения обстоятельств, и случайные совпадения, но я в случайность не верю.

И он рассказал Фредерике о Жаклин и ребенке, которого не было, напомнил, как Пински ссылался на Фрейда насчет ассоциаций со словом «aliquis», о собственной досаде и ярости. Так и сказал: «ярости». И передача о «свободных женщинах» была не лучше.

– Ну, в ней я вообще не к тебе обращалась.

– А ты вообще знаешь, к кому обращалась? А я смотрел. Полюбуйся: Жаклин теперь кандидатка в очень преуспевающие и свободные женщины.

Фредерику передернуло.

– Прости. Я будто в чем-то тебя обвиняю. Было бы глупо. О