Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

Оборванный медно-красный венчик выглядел сиротливо.

– Цветок ни в чем не виноват. Тебе его подарил Хью.

– Хью тоже ни в чем не виноват. Никто не виноват. Все в порядке. Тебе уже пора в школу. Опоздаешь.

Лео ушел, и Фредерика завершила начатое. Последний лепесток сказал: «Кровит». Как и большинство предсказаний, это не сбылось.

Жизнь Фредерики, казалось, потекла новым, свободным, изящным в своей мимолетности потоком. Вместе с Александром и Уилки она начала работу над серией образовательных телепередач о живописи. Предполагались интересные поездки: в Амстердам, смотреть Ван Гога, в Мадрид – Веласкеса, в Венецию – Тициана. Вновь проснулся ее интерес к изучению метафор. С Уилки и Лайоном Боуменом планировалась программа о химических механизмах мышления. Был и Лук Люсгор-Павлинс. Свои отношения они не обсуждали, и никому она о них не рассказывала. Осторожничали, радовались встречам, спокойно переносили разлуки. Слов вроде «любовь», «влюблен» избегали – оба по разным причинам считали их безжизненными. Фредерике не приходило в голову спать с кем-то другим или хотеть кого-то другого. У нее появилось пространство, чтобы дышать и быть – как и у него, – и встречались они с волнением и радостью. Этого было достаточно.

На Рождество Фредерика и Лео поехали на север, во Фрейгарт. Прибыл туда и Лук, но никто из друзей про это не знал. Это – ее личная жизнь. Маркус на сей раз смастерил еще более замысловатые рождественские украшения, объяснил Лео и Саскии ряды Фибоначчи, нарисовав подсолнухи и еловые шишки. Маркус радовался жизни. Он собирался в Кембридж, получил стипендию по математике в Школе Святого Михаила и всех ангелов. Винсент Ходжкисс тоже собирался в Кембридж. После «побоища» он ушел с поста декана и получил должность доцента на кафедре философии. Купил небольшой домик в деревне Ньюнэм, где они с Маркусом собирались поселиться вместе. На Рождество Винсент не появился – он никоим образом не был частью семьи. Как-то Маркус произнес: «А Винсент говорит…» – с почти полной непринужденностью, и все улыбнулись в знак понимания и поддержки.

Жаклин Уинуор тоже приехала, с Дэниелом. Дэниел и Лук обсуждали, стоит ли ей рассказывать, что Руфь, так сказать, завещала ей ребенка. Для Лука это была настоящая пытка, и он ничего решать не хотел. Ребенок, страдавший от недоедания, истощения и последствий тяжелых родов, пока находился в больнице в Блесфорде – в отделении, где когда-то работала медсестрой его мать. Дэниел навестил девочку. Она вела себя очень тихо. Дэниел решил не говорить ни Гидеону, ни Клеменси Фаррар, где ребенок, если они не спросят, а они и не спрашивали. Они переехали, и никто не знал куда.

Однако он все-таки решил поговорить с Жаклин Уинуор. Передал ей слова Руфи, рассказал, где находится эта девочка, за которой данное Евой Вейннобел имя – София, – похоже, закрепилось. Жаклин, воспитанная по-христиански, задумчиво посмотрела в окно, потом на Дэниела:

– Почему мне?

– Ты была ее другом, настоящим. Если не считать этих…

– Тогда я обязана…

– В своей жизни Руфь не всегда принимала правильные решения, а сейчас решение тем более за тобой.

– Мне хочется поступить правильно.

– Мы привыкли думать, что правильно – это не то, чего хотим мы сами. Сначала интересы других, потом – наши собственные. Так нас воспитали. Но тебе этот ребенок ни к чему.

Жаклин согласилась. Она хотела поехать в Париж, работать с французскими коллегами-нейробиологами, изучать память. Так она видела себя и свою жизнь. Потом с беспокойством она вспомнила про Лайона Боумена – еще ей нужно уйти от него. Для него лаборатория – гарем. Он крадет результаты… но он любит науку, у него много сил и энтузиазма. А еще он раздает подачки, как зефир в шоколаде: представил меня Пински, чтобы тот позвал в свою группу «Нити»… Но… я хочу быть собой и быть самостоятельной, пойми, Дэниел. Это не значит думать о себе, это значит думать о работе, об экспериментах, о синапсах и аксонах, благодаря которым мы и можем думать. А с ребенком на руках ничего этого не получится. Бедная Руфь, сказала Жаклин и побледнела. Как бестолково. Может, Гидеон…

– На этот счет ничего точно не известно, – отозвался Дэниел.

Может, Гидеон и знает, но с ним говорить об этом нет смысла.

Жаклин согласилась.

– Но это и не твой ребенок, не твоя забота, – сказала она.

– Теперь моя. Раз мне вручили эту девочку.

– Значит, и моя.

– Нет. Такая уж у меня работа – решать неразрешимые жизненные задачи. А ты – нейробиолог.

– Знаешь, мне сейчас не хочется быть человеком, – сказала Жаклин, но внезапно почувствовала себя очень одинокой: избранное ею поприще искажает, преломляет природный ход ее жизни.

Дэниел сделал то, чего не делал никогда, – обнял ее. Но он же не из таких, как Гидеон, подумала Жаклин, он совсем другой.

– Эта жизнь – твоя, и только твоя, – произнес Дэниел. – Мой сын считает меня нерелигиозным человеком. Поэтому я, нерелигиозный человек, говорю тебе – будь собой. Ты изменилась. И такая ты мне очень нравишься.

Жаклин приподняла голову и повернула к нему лицо. Для поцелуя, и он поцеловал ее. Сказал, что знает одну славную женщину, которая на грани того, чтобы разрушить свой счастливый брак, потому что не может иметь детей. Усыновить или удочерить кого-то ей не разрешают органы опеки, так как она недостаточно молода. Но Софию, наверное, можно пока к ней пристроить, а потом, если все сложится хорошо…

– Но ты молодец, что мне рассказал. Я бы не хотела совсем об этом не знать.

– Да, тебе нравится «знать». – И он снова поцеловал ее, уже не так нежно. Подумал: что же он делает? Впрочем, ведь он тоже свободный человек.

На рождественском семейном сборе ни Жаклин, ни Дэниел ни с кем не поделились своими новостями. Фредерика следила за беседой Жаклин и Лука, и ревность покалывала ее, но не больно, а почти приятно. И она, и Жаклин были частью нового мира свободных женщин, которые сами выбирают, чем им заниматься, зарабатывают на жизнь, занимаются наукой и творчеством, а сексом – только когда сами того пожелают. Занятно. Она была довольна собой. Лук, глашатай избыточности мужского, тоже наслаждался такими спокойными отношениями. Пусть все идет так, как идет. Время есть.

Но время внезапно закончилось. Последний месяц она с тревогой думала, не беременна ли, и вот ее опасения подтвердились! Что теперь делать – непонятно. Беременность нарушает равновесие тела и души и всегда в тягость для таких женщин, как Фредерика, которые не могут просто сдаться