Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт
Она хотела было позвонить Луку, написать ему, но не знала, что скажет, чего хочет добиться, чего хочет он. Перед тем как говорить с ним, разобраться бы с самой собой, но не получается… а время шло, шло, как это бывает во время беременности, медленно, медленно, но неумолимо.
Лук в свое время хотел жениться на Жаклин. О том, хочет ли он жениться на Фредерике, речи ни разу не заходило.
Более того, она сама не собиралась снова замуж. Эта вторая беременность воскресила давно изгнанные из памяти воспоминания о первой, ужас оттого, что собственное тело становится ловушкой, даже два тела, и ощущение, что ты в них заперта.
Создавало это и другие неудобства. Телевидение. Женщина в положении вряд ли может появляться в Ящике как Алиса в Стране чудес.
Опять утомляемость, бессонница… а ловушка продолжится, станет еще более живой и реальной: придется заботиться о ком-то так, как она заботится о Лео. Подобная забота… это ведь и любовь! Да. Любовь.
Лео и Лук, Лук и Лео. Они не имели друг к другу никакого отношения. Она не может попросить Лука заботиться о Лео. Не может разрушить странную, но вполне семейную сложившуюся конструкцию: Лео счастлив с ней, Агатой и Саскией. А как сейчас обстоит дело в других семьях?.. Доктрины студентов-леваков, утопии контркультуры, религиозные общины… представители всех этих новомодных движений рассматривали базовую, полноценную семью как окаменелость, источник угнетения, превратную форму общественной жизни. Кто отец ребенка – архаический викторианский вопрос.
Агате она пока ничего не рассказывала – та все чаще была в разъездах, возможно из-за успеха книги. Фредерика считала, что должна прежде разобраться во всем сама, но голова ее пока сторонилась определенности.
Очевидным, логичным казалось конкретное решение: прервать все прямо сейчас, быстро и больше не думать.
Фредерика ничего не предпринимала. Или почти ничего. Решила играть по правилам: пошла в клинику, не к своему врачу, купила витамины, чувствовала себя глупо.
Клетки бурно делились. Они распространялись целенаправленными вылазками, формируя поверхности и пространства. Филоподии цеплялись к стенкам бластулы. Оформлялась нервная трубка.
Фредерику тошнило. Биологические часы тикали в такт приливам, отливам, наслоениям клеток.
Что сказать Луку, она не знала, все отчаяннее и одержимее молчала, говорила все меньше. Общение они поддерживали осторожными телефонными звонками и письмами. Случалось это все реже. Фредерика думала, что если Лук действительно о чем-то забеспокоится, то рано или поздно спросит. Он не спрашивал. Сообщил ей, что университет восстановили, и спросил, не собирается ли она на север.
В ближайшем будущем – нет, ответила Фредерика.
Она злилась, но как-то смутно.
Ее раздражало собственное тело.
На телевидении улыбаться у нее получалось. Хотя и поневоле.
Если не смотреть, то как будто этого и нет.
Но оно делилось, росло. Часы тикали.
Лео смотрел на нее, сказал, что там с тобой, не пойму.
Сама не знаю что.
В апреле вместе с Александром и Уилки она отправилась в Голландию, снимать передачи о картинах. В музее Ван Гога засняли «Жнеца»: синева и золотое поле ржи, готовой к жатве. На поезде отправились в Гаагу снимать «Вид Дельфта» Вермеера: Фредерика знала эту картину только по репродукциям и по Прусту, который определил своему Берготу умереть перед ней. Она укуталась в анорак, надетый поверх удобной бесформенной блузки темно-синего цвета. Сидела в голландском поезде и думала: Уилки скоро все заметит, глаз у него наметанный. Уилки был взволнован «Видом Дельфта», который, как он считал, был написан с помощью камеры-обскуры, зеркальной линзы в темном помещении, ведь капли воды, выписанные на обращенной к зрителю стороне написанных лодок – идеальные сферические фигуры, какими на таком расстоянии для обычного глаза они быть не могут.
Перед входом в гаагский музей Маурицхёйс они постояли на величественных ступенях, полюбовались на темную воду рва, в которой идеально отражались спокойно плывущие белые лебеди. Съемочная группа выехала заранее, чтобы все подготовить. Здесь же, разглядывая лебедей, к каменной балюстраде прислонились мужчина, женщина и ребенок, девочка. Мужчина обнимал девочку за плечи. Женщина стояла рядом, слегка прижавшись к нему. Семья. Затем они повернулись, высокий мужчина выпрямился, и Фредерика с Александром их узнали. Это были Агата и Саския Монд, улыбались, а с ними – голландец Герард Вейннобел. Семья.
Сначала Агата как будто решила сделать вид, что их не заметила. Посмотрела на Герарда Вейннобела, он улыбнулся.
– Ну вот, как видите, – сказала она.
– Вижу, – отозвалась Фредерика.
– Мы не хотели рассказывать всем сразу. Не хотели торопиться…
В воображении Александра и Фредерики мигом пронеслись целые сюжеты, подлинность которых не подтвердить и не опровергнуть: совместные поездки на заседания комиссии, с чего все, наверное, и началось; интересно, что и когда они сказали Саскии о смерти Евы Вейннобел; где назначались свидания двоих этих влюбленных, о чем они разговаривали.
Повисло молчание.
– А мы фильм снимаем, – сказал Уилки.
– О чем? – поинтересовался Вейннобел.
– О картине «Вид Дельфта».
– Тайна жизни и обновления. Говорят, что реставраторы перестарались и тех точных мазков кисти, той желтой стены, которую так любовно разглядывает у Пруста Бергот, мы уже не видим. Но мазки продолжают жить.
Агата и Саския подошли к нему, он поклонился Фредерике и Александру и удалился со своим новым семейством.
Съемки – долгие и утомительные, от прожекторов идет жар (хорошо хоть великолепный «Вид» от них защищен), дубли, которые должны выглядеть все более спонтанными, изматывают. Фредерика бодро расспрашивала Александра об этом знаменитом панорамном полотне, и он рассказал, как важна была эта картина для писателей – для Пруста – своей неизменностью, рассказывал о великом искусстве, продлившемся дольше жизни. Фредерика боролась с болезненной сонливостью и думала, что этот petit pan de mur jaune, «кусочек желтой стены», кажется ей песчаным, почти оранжевым. Из-за того что она устала и к тому же старалась не думать об Агате, им пришлось записать огромное число дублей, и все ради десятиминутной беседы. Вокруг мрачно сияли картины. Затененные, но словно позолоченные лица XVII века под причудливыми шляпами и шлемами. Огромные невообразимые вазы с цветами – полосатыми, пятнистыми, красными, синими, белыми, розовыми, тигрово-золотыми – на фоне тяжелых каменных окон, а за окнами – смутно угадываемые райские просторы равнин и лесов. Уилки и
