Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева
Барятинский, горячась, обличал гасителей вольности и карателей собственного народа, ссылаясь на примеры в Испании; Орлов не сразу понял, что говорит он, однако, о недавних событиях в России – в Миусском округе и трех уездах Екатеринославской губернии. Он прислушался: поручик восхищался крестьянами, не устрашенными картечью, от которых не добились раскаяния плетьми и кнутом. Их жены были готовы пожертвовать ради вольности даже своими младенцами, повергая их на землю перед казаками, присланными усмирять «бунт», – вот сцена, достойная Софокла и Корнеля! О, это вовсе не разбойники времен Пугачева или Стеньки Разина! Какая сила духа! Какая стойкость, какая верность идеалам! Разве найти хоть отблеск ее в душе генерала Чернышева или вице-губернатора Шемиота?
– Нет, господа, если бы мне приказали участвовать в этой расправе, я тотчас подал бы в отставку, но не сделался истязателем и палачом!
Киселев слегка приподнял правую бровь, на его лице отразилась снисходительность к неопытной юности и цинизм повидавшего жизнь человека: «Не ты, так другой сыщется». Орлов корил себя за то, что совершенно не интересовался донскими делами, не придав им значения, а ведь это не Франция и не Турция! Пока он писал письма друзьям, делясь с ними своими мыслями и сомнениями по поводу нового назначения, казаки и Мариупольские гусары штурмовали десятки селений в Бахмутском и Ростовском уездах, чтобы не дать искрам мятежа перекинуться в беспокойную Слободско-Украинскую и Воронежскую губернии. В самом деле, как бы он поступил, если бы его послали не освобождать греков, а расстреливать и пороть русских крестьян?
Бурцов поддержал Барятинского в том смысле, что подобные поступки еще больше портят нравы, а более всего – ложь, которой неизменно окутывают события такого рода. О восстании в Сальских степях не пишут в газетах, да что там – даже в циркулярных письмах, получаемых штабами; слухи противоречивы, каждый выгораживает сам себя, опасность преувеличивается, ответная суровость преуменьшается, государя намеренно вводят в заблуждение и не стыдятся этого! Однако это прекрасный случай наблюдать характер соотечественников, чтобы видеть то, что в нем есть хорошего и что подлежит исправлению. Не сходить со стези добродетели, но и не упускать возможности хотя бы уменьшить причиняемое зло, если нельзя предотвратить его, – вот цель жизни истинного гражданина. Уйти в отставку не есть высшая доблесть; гораздо достойнее, хотя и труднее, остаться на службе, чтобы потом, достигнув высших должностей, но не уронив своей чести, говорить царю правду и тем приносить еще большую пользу своему Отечеству. Sacrifier sa vie d'homme pour préserver la vertu de la nation[20]…
– Одной жизни не хватит, – возразил ему Пестель. – На исправление нравов потребны столетия. Я полагаю начать с другого конца: исправить правление, от коего уже и нравы исправятся.
Молодежь заспорила о том, что важнее – «голова» или «ноги», как в басне Дениса Давыдова. «Лестницу метут сверху», – вспомнились Орлову слова адмирала Мордвинова, которые пересказал ему Николай Тургенев. Он хотел повторить их вслух, но передумал.
Мордвинов и Тургенев оказались на одной из верхних площадок этой лестницы – в Государственном совете, в департаменте государственной экономии, и что же? Все силы, которые они желали употребить для пользы России, приходилось тратить на борьбу с «автоматами из пудры и грязи, одушевленными подлостью и глупостью», как выразился Николай. Орлову вспомнилось его изящное лицо, точно вылепленное из воска, в проеме широкого окна. Дом Голицына на Фонтанке, где братья Тургеневы нанимают квартиру, стоит прямо напротив Михайловского замка, в окно третьего этажа видно опустевший, полузаброшенный дворец, хранящий память о жестоком убийстве… Так вот, департамент уничтожил винные откупа, заменив их государственной монополией, – чиновники принялись воровать напропалую. Тургенев дал своим дворовым вольную, а крестьянам заменил барщину оброком, сократив его на треть, – даже в Союзе Благоденствия никто не последовал его примеру. Николая с радостью приняли в «Арзамас», наделив прозвищем Варвик, но его раздражала болтовня людей, считавших себя умными, насмешки одних графоманов над другими, пустое зубоскальство. И это «лучшее общество»! Может, и в самом деле начинать лучше снизу? Упрочить фундамент?
На следующий день ездили в полевые лагеря смотреть учения. Стрельбою в цель Киселев остался доволен, а вот капитану, проводившему занятия по фрунту, велел усилить требовательность и отрабатывать учебный шаг – три шага в секунду. Состояние амуниции в одной из рот привело его в раздражение: лак на портупеях и ранцевых ремнях отслаивался, кивера не имели единообразия; офицеры получили выговор. Орлов молча слушал, как Павел отдает распоряжения, но, когда они остались одни, все же спросил: зачем понапрасну мучить людей? Здесь не столица с ее парадами, лучше готовить солдат к войне, обучая тому, что пригодится им в бою.
– Какой войне? – вскинулся Киселев.
«Если начнется война с Турцией, за Прут пошлют Киселева, а не меня», – пронеслось в голове у Орлова. Он отделался общими словами о том, что время сейчас неспокойное, загореться может в любой момент и с любого угла.
На обратном пути Киселев многословно доказывал, что учебный шаг весьма полезен и необходим. «Без него не сохранить милости государя, вот и вся его польза», – подумал про себя Орлов. Его начинал раздражать снисходительный вид Киселева, его поучающий тон. Чем, собственно, он заслужил право так держаться? Всего лишь оказался счастливее других, а счастье слепо.
Осмотрели шалаши и палатки, умывальные и столовые для солдат. Почувствовав неприязненную сдержанность в поведении Орлова (надо отдать ему должное: Павел Дмитриевич был чуток к таким вещам), Киселев заговорил о том, что людей у него вовсе не мучают. Наказывать солдат тесаками строго запрещено, как и бить их в лицо – за последнее он обещал взыскивать беспощадно, палки сохранены для исключительных случаев, по распоряжению высшего начальства, а никак не унтер-офицера. За соблюдением этих правил следят корпусные командиры, нижним же чинам знать об этом вовсе не обязательно: страх перед наказанием действеннее самого наказания.
Орлов пожелал увидеть ланкастерские школы; туда отправились после обеда.
– Стирайте…
Десять учеников положили левую руку на стол, взяв в правую комок пакли.
– …с досок! – гаркнул капрал.
Пакля заелозила по грифельной доске.
– Кажите
