Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева
Двухэтажный дом наместника стоял на голой вершине небольшого холма на окраине Старого базара, как здесь называли Старый город. Оттуда открывался вид на каменоломни и далекие белые хатки под зеленой горой. За домом помещался птичий двор; по скату спускались виноградники и большой фруктовый сад, доходя до лощины, где речка Бык растеклась в небольшое озерцо. Иван Никитич не заставил гостя долго ждать, сам вышел к нему, провел в свои комнаты на втором этаже, услал человека за самоваром. Орлов прежде не встречался с Инзовым, но мгновенно подпал под его обаяние: в добрых серо-голубых глазах не читалось никакого лукавства, от уголков их лучиками расходились морщинки – признак веселого нрава. Генералу было за пятьдесят; штабные сплетники говорили, будто он – побочный сын императора Павла и что Инзов означает «иначе зовут», однако никакого сходства с портретами убиенного государя Орлов не заметил. Вечер прошел за разговорами, к службе не относившимися, по большей части о литературе, и это стало приятной переменой, так что Орлов помягчел душой. Инзов спросил, знаком ли он с Пушкиным и читал ли его поэму «Людмила и Руслан», гонорар за которую (полторы тысячи рублей!) он недавно переслал на Кавказ, где молодой поэт поправляет свое здоровье на Железных водах, в обществе Раевских.
Мысль о Катеньке снова вонзила в сердце занозу тоскливой печали. Ах, Катенька! Она достойна лучшего; имеет ли Орлов право требовать… нет, умолять ее на коленях, чтобы она похоронила себя в этой глуши ради его счастья? Или все же он должен найти в себе силы и отказаться от нее, пожертвовать собой ради ее благополучия? Отказаться! Нет, это невообразимо, невозможно! Это все равно, что своей рукой рассечь себя пополам, но только после этого продолжать существование. Нет, прежде надо объясниться. Пусть она сама все взвесит и вынесет ему приговор.
На другой день с утра Орлов познакомился с офицерами своего штаба и отправил одного из адъютантов в дивизию предупредить о своем прибытии. Его предшественник генерал Казачковский, назначенный теперь «состоять по армии», уже давно жил в своем имении под Камышином, навеки утратив здоровье из-за картечного заряда, попавшего ему в живот при Люцене. Неудивительно, что дела дивизии оказались в ужасном беспорядке. Прочитав несколько безграмотно составленных бумаг (поле битвы крючкотворства со здравым смыслом), Михаил Федорович был готов рвать на себе остатки волос. От помешательства его спасли князья Кантакузены, приехавшие с визитом; Орлов знал их старшего брата-полковника, убитого при Бородине. Оказывается, в Кишиневе пребывает тайный советник Родофиникин – известный дипломатический агент, недавно назначенный директором Азиатского департамента. А еще архиепископ Леонтий, родом грек, сыгравший знаменательную роль в побеге в Австрию вождей сербского восстания против турок, во главе со знаменитым Карагеоргием, которого позже коварно убили мнимые соратники! Не мешало бы посетить их. Но перед самым обедом принесли записку от Инзова, просившего генерала срочно зайти к нему. Иван Никитич показал Михаилу Федоровичу секретное циркулярное письмо за подписями государя и графа Аракчеева: всем губернаторам повелевалось немедленно усмирять любые волнения и «пресекать неповиновения мерами военного понуждения».
– Будем уповать на то, что нам сей приказ исполнять не придется, – сказал Инзов, когда молчание слишком затянулось. – Народ здесь смирный – молдаване, болгары, да греки, да евреи…
Глядя в его добрые глаза, Орлов отринул скрытность и откровенно заговорил о том, что оглушило его утром за чтением бумаг: прежнее начальство вверенной ему ныне дивизии ввело в ней смертную казнь! В мирное время это недопустимо, целой России эта казнь неизвестна, даже бунтовщикам из Чугуева смертный приговор заменили шпицрутенами, но в 16‑й дивизии ею карают за побег! Потому что солдаты бегут – дезертируют, когда и войны нет, а с нею – страха перед смертью или увечьем от руки неприятельской. Значит, их страшат смерть и увечье от рук соотечественников! Собственных командиров! Какие тут примешь меры понуждения, если волнения возникнут в самой армии?.. Инзов молчал, печально моргая.
Через пару дней из Варшавы доставили посылку: Асмодей исправно снабжал Рейна французскими газетами. Несколько заметок были отчеркнуты нетерпеливым карандашом. Орлов узнал, что месяц назад в Королевстве обеих Сицилий произошла революция, восставшие войска во главе с генералом Пепе вступили в Неаполь.
Гульельмо Пепе! Не тот ли это полковник, что вел в убийственно храбрую атаку жаждавшую славы молодежь при Малоярославце? Да-да, тот самый! Теперь он смог объединить вокруг себя семь тысяч карбонариев, чтобы принудить короля Фердинанда принять такую же конституцию, как в Испании.
В газетах неаполитанскую революцию называли жалким подражанием испанской, а карбонариев – марионетками в руках испанских кукловодов, руководящих ими из Мадрида. Английский резидент в Неаполе удивлялся тому, что процветающее королевство, находившееся под кротким правлением, пало перед шайкой инсургентов, которую три роты хороших солдат уничтожили бы в одну минуту. «Каждый офицер теперь хочет быть Квирогою, – писал он, – и слово “конституция” производит на всех чародейственное влияние. Мы не должны себя обманывать: дело не в конституции, а в торжестве якобинства, то есть войны бедности против собственности; низшие классы выучились сознавать свою силу».
На отдельном листке Вяземский переписал для Орлова слова песенки, которую в Париже распространяли тайком:
Французов – бойких смельчаков
Довольно много,
Но кто обрушить трон готов,
Как их Квирога?
Риего за него горой.
Молите Бога,
Чтоб был у Франции
