Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева
Ученики взялись правой рукой за левый угол, левой за правый и развернули доски, демонстрируя их чистоту. «Указатель» повернулся к большой доске, стоявшей позади него на подпорках, и принялся выводить на ней большими печатными буквами слово «БОГЪ».
Заведовал школой молодой поручик, недавно выпущенный из Кадетского корпуса. Он пояснил, что это ученики пятого класса, освоившие грамоту наполовину. Начинают обучение с отдельных букв, рисуя их пальцем на песке, насыпанном на стол, – это первый класс. Затем переходят к слогам из двух букв, трех, четырех, односложным словам, двусложным и многосложным, учатся читать по Псалтири и писать письма домой, а еще цифрам и счету. Классов всего восемь, в каждом – по два указателя, или монитора, набранные из лучших выпускников восьмого класса: один учит, другой следит за порядком; над этими указателями стоят четыре главных: для письма, для чтения, для арифметики и для дисциплины, а уж с ними самими занимается учитель-поручик.
– По Псалтири читать учатся? – переспросил Киселев.
Поручик покраснел как красна девица (еще не научился обманывать начальство), генерал погрозил ему пальцем.
– Действительную пользу образование приносит только людям, призванным командовать другими, обязанные же повиноваться могут прекрасно обойтись и без него, – доверительным тоном сообщил Киселев Орлову, когда они шли к дворцовому парку. – Даже слушаются лучше.
Раздражение прорвалось наружу. Михаил заговорил о том, что лишь безнравственные глупцы могут стремиться повелевать слепцами, ведь необразованность и есть слепота, к тому же радость от такой власти недолговечна, поскольку поводырь может смениться, а слепцы даже не заметят разницы… Павел ласково обнял его за талию (он был ниже ростом).
– Zeitgeist![21] – воскликнул он с улыбкой. – Не трудись. Я знаю, что мои мысли с ним не сходны; Греч[22] меня не похвалит, ученики Лицея и московские тунеядцы провозгласят гасителем, рабом власти, но я своих мыслей не переменю и суждения их презираю.
Они сделали несколько шагов в молчании; Орлов хотел сбросить руку Киселева, но не решился. Это был дружеский, а не покровительственный жест, – именно то, что ему так было нужно сейчас.
– Ты знаешь, сколь много я тебя уважаю, – продолжал Павел Дмитриевич, – и веришь ли, я чувствую, что мы с тобой разнствуем во мнениях лишь на словах. Ты долго пребывал в бездействии – несправедливом бездействии, соглашаюсь, – закис, ожесточился, находил друзей в одних лишь книгах, и все это, вкупе с пылким воображением твоим, заставляет тебя смотреть на вещи… словно в подзорную трубу, в бесконечной и бесполезной отдаленности. Я же смотрю на вещи, которые – вот они, у меня перед глазами, в настоящем их виде.
Идти обнявшись было неудобно, поэтому они взяли друг друга под руку и так стали спускаться по аллее к пруду.
Мягкий, проникновенный голос Киселева растопил воск, закупоривший тайники души; сам не поняв, как это случилось, Орлов стал исповедоваться своему приятелю. Он говорил, что ему уже тридцать два года, полжизни прожито, а что сделано, что создано? Случись ему умереть сегодня или завтра, что останется? Кто о нем вспомнит? Разговор сделался интимным; Киселев принял тот же исповедальный тон. Они подошли к большому павильону в мавританском стиле, с резными колоннами и Ледой с лебедем над входом. Это были турецкие бани, выстроенные покойным Потоцким для своей любимой жены, точь-в-точь как в Константинополе.
– Sophie сейчас в Крыму, в Массандре, – вздохнул Павел Дмитриевич. – Пишет, что еще не переломила упорства своей матери, но не отчаивается. Я восхищаюсь ею; просто не верится, что в этой семье могла появиться на свет девушка, соединившая в себе все достоинства, все добродетели. Une Polonaise par excellence[23]…
Крым! Катенька тоже сейчас в Гурзуфе, с сестрой и матерью. Слушая влюбленного Киселева, Орлов думал о своей собственной Минерве, представляя ее где-нибудь на берегу моря, с томиком Байрона в руках. Софья Потоцкая увлеклась чтением Вольтера – Михаил Федорович вспоминал свои разговоры с Катенькой о Бенжамене Констане, развенчанных им Руссо и Мабли. Sophie только-только начала выезжать, она еще совсем молода, а Катенька уже знает свет, ее суждения зрелы, и разница в возрасте с Орловым у нее не так велика. Александр Тургенев сравнивал старшую из сестер Потоцких с мраморной богиней; пылкий Вяземский не сумел раздуть в ней искру земных желаний, как ни старался; Пушкин написал ей прекрасные стихи, оставшиеся без ответа. Выходит, что красавец Киселев преуспел там, где потерпели поражение курносый Асмодей и Эолова арфа[24], но помогли ему вовсе не генеральские эполеты. Катенька тоже не из тех женщин, кто прельщается внешним блеском. Мать прекрасной Sophie преграждает путь к обоюдному счастью, желая видеть своим зятем одного из Потоцких, но препятствия для любви – что хворост для костра…
За последние десять лет графиня Витт-Потоцкая из баядерки превратилась в матрону, пытаясь замолить свои грехи и стереть память о слишком бурной молодости. Однако это оказалось ей не по силам, прошлое не давало себя забыть. Собственный сын, Мечислав, выгнал ее из Тульчина в Софиевку; весь штаб 2‑й армии следил за перипетиями этого скандала, напоминавшего собой французский роман дурного вкуса. Брюнет Мечислав не был похож на своих светловолосых братьев и сестер; однажды, в пылу ссоры, мать бросила ему в лицо жестокие слова о том, что он был зачат не в супружеской постели, а в окрестностях Венеции, от итальянца, овладевшего ею силой. Вспылив, он наговорил ей дерзостей и чуть ли не прибил ее; робкий Александр, старший брат Мечислава, и не подумал вступиться за мать и отстоять свои права на Тульчин, покорно убравшись в Умань. Дело дошло до Петербурга; говорили, что возмущенный Александр грозил Потоцкому Сибирью, но за него вступились друзья-поляки, к тому же в обществе прекрасно помнили и о романе графини с собственным пасынком, ускорившем кончину ее мужа, и о том, как Тульчин был превращен преступными любовниками в гнездо разврата, куда стекались шулеры и головорезы со всей Европы. В итоге Мечислава Потоцкого сделали камер-юнкером, но он сбежал от придворной службы в Тульчин… Орлов вспомнил надпись, выложенную ярко начищенными медными буквами на белом фризе большого дворца: «Oby zawsze wolnych i cnotliwych był mieszkaniem, roku 1782 wystawiony»[25], и усмехнулся про себя.
Молодой офицер по фамилии Горчаков, назначенный дивизионным квартирмейстером, выехал в Кишинев вперед Орлова, чтобы все подготовить.
На дорогу ушло два дня. К вечеру жара спáла, зеленые пригорки и равнины радовали глаз, лошади бодро трусили через виноградники по берегу небольшой, наполовину пересохшей речки. Вот и застава. Орлов приготовился увидеть сонный провинциальный город, утопающий в
