Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт
И воинами, сэр.
Да, Шеттак, и воинами.
Именно в это мгновение – не когда упоминали экзекуцию и ему пришлось вцепиться в парту, хорошо, что выдержал, – а теперь, в разговоре о пастухе, эгрегации и конгрегации, он прозрел выпавший ему жребий. Ибо нечто, что плело языки на двух станках – зримом, обыденном, здравом и запредельном, экстравагантном («блуждающим за пределами»), создающем незримую изнанку гобелена, – открывало ему смысл посланий. И то, что из отбившегося от стада овна, запутавшегося рогами, он стал агнцем, тоже случайностью не было. Не просто так он попался, совершив экскурс и оказавшись в эвакуации. Мисс Мэнсон же олицетворяла христианство, она говорила от имени кроткого Агнца, Сына Человеческого. Но Агнец этот втайне был Овном, знавшим страшную правду о том, что приказы, исполненные и его отцом (Авраамом), и чудовищем в парике, осудившим его от имени Сына Человеческого, были приказами Бога, который одержим, покорен и поглощен Злом. Бессильные ангелы и рогатые твари, беспомощно запутавшиеся в зарослях, извека противоположены Силам, которыми им никогда не овладеть, – Силам, осуществляющим элиминацию, эксгумацию, а затем эвакуацию, исторжение черной мертвой материи.
VIII
О поре поздней юности Агниц помнил меньше, чем о детстве: похоже, шоковая терапия выжгла из памяти многое из происходившего в те смутные и тяжелые – это запомнилось – времена. Старшие классы пришлись на 1943-й, переломную для войны пору, а аттестат о среднем образовании он получил уже в 1945 году, ознаменовавшем возвращение к мирной жизни. В 1949-м начал учиться на теолога в Университете Дарема. Эти сведения имелись на бумаге, все аттестаты сохранились, внешне – биография обычная, скупая на события. Но совсем иначе все отложилось в памяти.
Каждое воскресенье тетя водила его на утреннюю службу в местный храм Святого Иоанна Богослова. Прилежная прихожанка, церковная тихоня, после службы она убегала, чтобы никто, не дай бог, не начал лезть с неудобными вопросами. Походы в церковь были частью той бесцветной обыденности, в которой она решила спрятать мальчика, и поэтому сидели они на последней скамье, а расспросы прихожан предвосхищали быстрой ретирадой. Со смущением он вспоминал, как сильно тетя его стыдилась. Как однажды густо покраснела и уперлась подбородком в грудь, когда он запел, громко и звучно. Петь ему нравилось. Церковь была небольшой; какое-то время он пел в хоре. Знал, что тете видеть его там, в ярко-белом облачении, было неприятно (он мог живо представить, как светлые волосы мальчика лежат на складках робы, но когда волосы поменялись?). Под покровом белизны, чистоты и запаха крахмала он привлекал меньше внимания, чем в плотном сером, не по размеру пиджаке. Однажды он солировал, пел Agnus Dei qui tollis peccata mundi[31]. Но вот произошло нечто ужасное. В памяти ничего не осталось, только растерянность в добро-белесых глазах викария.
Церкви он до конца не понимал. Ему казалось, что именно там грозная пустота, в которой он принужден блуждать, была реальной, общепринятой. Иногда он чувствовал, будто Церковь – крепость, защищающая от демонов тьмы, а иногда, что сама она – источник их силы. Признавая их бытийность, она подпитывала, укрепляла их власть. Храм его прихода был старинный, с квадратной башней и круглым портиком. Два окна с витражами, остальные – из обычного сероватого стекла. Один витраж, старинный, изображал Распятие: висит худощавый, скрюченный человек, голова его, утыканная колючками, свесилась набок, грудная клетка растянута, ноги и руки прибиты огромными гвоздями к темному дереву. Кровь течет гирляндами – по лицу, из зияющего в боку отверстия, по черному дереву из перебитых ног, из пронзенных ладоней, – течет по кобальтовой синеве неба. Лицо – застывшая маска. Вверху – черное солнце. Окно было маленькое, и на нем поместился только он – ни скорбящих, ни мучителей, ни ангелов. И оно же было очень темное: лишь в безоблачную погоду, в полдень витраж можно было разглядеть во всех подробностях.
Другое витражное окно было выполнено в эстетике прерафаэлитов и отличалось исключительной жизнерадостностью. С сияющей улыбкой, золотоволосый, в белом одеянии и с распростертыми руками, Христос стоял в вихре кружащейся листвы, изумрудных листьев и виноградных гроздьев, сияющих рубиновым, аметистовым и неестественным темно-синим цветом. Под изящными бледно-босыми ногами на развевающейся ленте красовалась надпись: «Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой – виноградарь»[32]. Создавалось впечатление, что перед нами некий лиственный человек: пальцы сплетались с ветвями, усики вьюнка опутывали волосы и бороду, обвивались вокруг шеи, талии, запястий.
Если бы жестокость внешнего мира должна была проникнуть в храм, то вошла бы она через старое окно – как ловкие и проворные персты потопа. Тьма была там.
Викария звали Денис Литтл. Маленького роста, худощавый, светловолосый, без семьи. Он был робким сторонником дореформационных традиций богослужения. Впрочем, подлинной духовности Джошуа Маковен в нем не обнаружил, лишь неясное беспокойное томление. Ему неведомо, решил Джошуа (не ведая, что решил), какие силы буйствуют во вселенной. Толстые стены храма – защита сомнительная. Джошуа Агницу не раз снилось, будто церковь – это бумажный пакет, наполненный воздухом, надутый, запечатанный, и темнота может хлопнуть – как мальчик, взрывающий такой пакет, – выпуская негромкий выдох запертого воздуха. Денис Литтл повесил над алтарем репродукцию работы Яна ван Эйка «Поклонение Агнцу Божьему», оригинал которой находится в Гентском кафедральном соборе.
Овен, он же Агнец, с благодушным, но строгим видом стоит на алого цвета столе, от головы его исходят лучи золотистого света. Вокруг преклонили колени прекрасноликие ангелы. Из аккуратного отверстия в груди исправно бьет в золотую чашу струйка крови: вокруг багрового натека танцуют сверкающие брызги. Вид круглого отверстия в шерсти и плоти животного вызывал у мальчика тошноту. Именно в это время, считал мужчина, он начал видеть кровь, стекающую струйками, густеющими ручейками, быстро движущимися полосками. По беленым стенам храма, по стеклу в раме, прерывающему образ Агнца.
Денису Литтлу Джош Агниц нравился. Он побудил его пройти конфирмацию. Анджела Агниц была против: утренней молитвы, церковных ярмарок и приходских игр в вист было достаточно для нее – а значит, и для него. Зачем перегибать? Сам Джош Агниц не знал, хочет он конфирмации или нет. В то время он начал увлекаться ни на что не похожим языком церковных служб и Библии. Ему нравилось твердить
