Рассказы Фата-морганы - Джонатан Литтел

стук десятков копыт; нас обволакивали густые запахи замерзшей земли, кожи, оружейной смазки, лошадиной испарины и навоза. Все вокруг теперь озаряла луна, белые холмистые просторы с вкраплениями перелесков, чуть более темных пятен, рассеянных тут и там под сизым ночным небосводом, были видны как на ладони. Вдалеке сверкали огни, и, не говоря ни слова, я повел колонну к ним. Понемногу перед нами проступили очертания большого сооружения, укрытого между деревьями и окруженного дворовыми постройками, — усадьбы, стоявшей особняком, каких еще много оставалось в этих краях. Залаяла встревоженная нашим приближением собака, за ней другая, зажглось еще больше огней и раздались отрывистые крики и стук дверей. Я сделал знак копьем, чтобы два отряда окружили дом с флангов, а сам продолжал ехать шагом в голове основной части колонны. Достигнув огромных ворот усадьбы, сработанных из укрепленной железом древесины, я постучал в них копьем и крикнул: «Открывайте!» Собаки залаяли громче, но никто не ответил. «Открывайте! Открывайте, или я сожгу все дотла!» Наконец послышался голос: «Кто идет?» — «Именем Господа открывайте, если вам дорога жизнь!» — прорычал я. Наконец заскрипели петли, и тяжелые створки распахнулись. Показался мужчина в возрасте, в его руках качался фонарь: «Кто вы? Чего вы хотите?» Не утруждая себя ответом, я воткнул копье ему в глотку, он захлебнулся кровью, фонарь упал в снег, продолжая гореть; мужчина повис на острие, и я повернул древко, чтоб вытащить копье. Тело рухнуло в снег, я стряхнул с копья кровь, затем воткнул его в землю и, спешившись, привязал к нему поводья. Мне не нужно было ничего говорить, мои люди знали свое дело, я не торопясь прикурил сигару и затянулся, между тем как они, кто верхом, а кто спешившись, устремились к дому. Загремели выстрелы, один из солдат покатился по земле и растянулся во всю длину, остальные, упав на колени в снег, открыли огонь, целясь в окна, которые разбивались одно за другим. Скоро все было кончено. Высадив дверь, с десяток солдат, как бешеные псы, ворвались внутрь, оттуда раздалось еще несколько выстрелов, треск ломающихся дверей, хриплые крики, безумные вопли женщин. Оставив коня, я вытащил пистолет из кобуры и вошел следом, переступив через тело полуодетого юноши, чья кровь залила ковер в холле. Женщины в ночных рубашках бегали по коридорам, преследуемые хохочущими солдатами; в гостиной, посреди перевернутой мебели и раскиданных, словно куклы, трупов, в кресле сидел старик, его глаза вылупились, а нижняя губа дрожала. Внезапно электрические лампы потухли, вероятно вылетели пробки, но горящих свечей и фонарей было достаточно, чтобы озарить сцену. Резкий запах пороха и крови ударил мне в нос, и я с удовольствием принюхался. В хозяйственной постройке солдат насиловал на столе толстую служанку, товарищи весело смотрели на него, еще один, сидя на стуле, невозмутимо резал хлеб и сыр, двое других опрокинули сервант с посудой, и тот упал с ужасающим дребезжанием бьющегося фарфора. В глубине дома еще раздавались редкие выстрелы; за постройками, на заднем дворе трое солдат, грязно ругаясь, пытались зарезать поросенка, он визжал и бился под ножом изо всей мочи; двух небритых крестьян втащили на телегу, связав им руки за спиной, чтобы повесить на огромном дубе; поодаль весело полыхал амбар. Я отправился на второй этаж: там тоже царил веселый переполох, сержант с бокалом шампанского в руке танцевал перед огромным зеркалом, приобняв сам себя за плечо, солдат мочился на шторы, еще один выставил перед собой руки, унизанные женскими кольцами и браслетами. Из приоткрытой двери неслись пронзительные крики: двое со спущенными штанами насиловали пригнутого к железной кровати голого мальчика, чья голова зарылась в вышитые подушки. Дальше в глубине коридора была закрытая дверь. Я подергал за ручку — дверь была заперта, постучал — никакого ответа, я снова постучал кулаком и заорал: «Открывайте!» — опять ничего. Тогда я отступил назад и вышиб ногой замок. Створка двери распахнулась: у постели стояла женщина в жемчужно-сером домашнем платье, тонкая и стройная, с нарочито небрежно собранными в узел светло-рыжими волосами, которые озарял падающий в окна тусклый свет луны. Увидев меня, она вскрикнула и поднесла руку ко рту. «Ты! — простонала она. — Ты? Ты сошел с ума! Ты с ума сошел!» Я посмотрел на нее, озадаченный ее словами. «Мы не знакомы», — сухо отрезал я, шагнул вперед и ударил ее наотмашь, отчего она отлетела на зелено-золотое покрывало кровати. Всхлипывая, царапая ногтями свое красивое искаженное лицо, она свернулась в клубок. Захлопнув дверь, я снял пальто, затем ремень, повесил его на стул, и, расстегивая мундир, подошел к кровати. Молодая женщина попыталась ударить меня каблуком, но я, смеясь, поймал ее за лодыжку и выкрутил ей ногу, вынудив повернуться на живот. Я поглаживал ее ягодицы под шелковистой тканью трикотажного платья, скроенного без швов и подбитого бледно-розовым шелком; она выла во всю глотку, уткнув голову в длинные зеленые стебли трав, вышитые на покрывале, я ударил ее кулаком в спину, и крики сразу же прекратились, затем я задрал ей платье до поясницы и одним рывком спустил ей трусики, обнажая круглый белый зад. Теперь она просто стонала: «Нет, умоляю тебя, нет»; я снова ударил ее, чтоб она заткнулась, расстегнул ширинку, забрался на постель и, раздвинув ей ягодицы, вошел в нее мощным движением бедер. Она в последний раз пронзительно вскрикнула и умолкла. Руками в белых перчатках я зарылся в растрепавшийся узел волос, и всей своей тяжестью навалился ей на голову, вдыхая аромат вереска, мха и миндаля. Но в ней было сухо и ощущения мне не нравились, я вышел, плюнул несколько раз на ее анус, прячущийся в венчике светлых волосков, послюнил головку члена и на этот раз ввел его медленно; она по-прежнему не издавала ни звука, распростершись в сером платье на зелени покрывала и пряча лицо в растрепанных волосах. Я повернулся: рядом с приоткрытой дверью стояло высокое зеркало, я видел свой белеющий в лунном свете зад, который двигался между ее длинных белых бедер, придавленных моими бедрами. Я замедлился, смакуя зрелище, женщина подо мной дышала с присвистом, но по-прежнему не издавала ни звука, я снова, сам не зная зачем, ударил ее, потом еще раз, она давилась криком от каждого удара, но сдерживалась, и это молчание привело меня в ярость, я стал ее душить; сжимая шею руками в перчатках, я почувствовал, как напряглись и задергались подо мной ее ляжки, ее зад сжался, и я резко кончил, извергнувшись в нее длинными струями, потом отпустил ее, перекатился на спину и,