Путь Абая. Книга IV - Мухтар Омарханович Ауэзов

- Безусловно! Иначе почему бы рабочие Затона подставляли свои головы под шокпары богатеев города и степи?

- Стало быть, грузчики Затона внесли, силой мускулистых рук, что-то новое в свою борьбу?

- Совершенно верно. Но что еще важнее - рабочие непосредственно столкнулись со своими истинными врагами. Это была хорошая школа, вот наши Абен и Сеит теперь хорошо понимают, кто их враг. А молодой Марков даже написал друзьям в Россию, что средневековый обычай «умыкания девушки» способствовал распознанию казахскими рабочими их подлинного врага. - Такой шуткою Павлов закончил свой разговор и, допив чай, засобирался уходить, у него были спешные дела в городе.

И тут Абен, примерно поняв, о чем шла речь, высказал свое:

- Стоит Маркову и Павлову начать разговор о том, что нашими врагами являются баи, торговцы, волостные да чиновники, как рабочие Затона тут же начинают им рассказывать, сколько им пришлось перестрадать от этих богатеев. Вообще-то людям, знающим своего врага, не приходится ошибаться, когда надо замахнуться дубиной!

После ухода Павлова, на весь вечер, - пока варилось мясо, а затем после ужина и позднего чая, - молодежь отдалась стихам, пению, игре на домбре. Присутствующие на прощальном вечере пожелали прослушать новые стихи и песни Дармена.

Проиграв вступление на гудящем низком звуке, музыкант сделал паузу, поднял глаза и, окинув молодыми, добрыми глазами лица друзей, сказал:

- Вы просите исполнить что-нибудь из нового. Но вы же понимаете, друзья мои, о чем только я могу думать и что переживать в эти дни. У меня есть песни, которые еще никому не пел, и даже сам для себя не пел - они вот здесь у меня, в груди. Я думал, что, когда увижу, наконец, свободную и счастливую Ма-кен, ей первой и спою эти песни... Но ты, Абиш, собираешься в дорогу, Бог весть, когда еще увидимся, - и я хочу, чтобы перед отъездом ты услышал эти песни и увез их с собой в дальний край.

Вы все помните, конечно, сказку «Шаркен», которую рассказывал нам Баймагамбет-ага. Раненный стрелами юноша Зукуль-Макан говорит своему мудрому другу Дандану: «Погиб в бою мой старший брат, батыр Шаркен. Я сам ранен - вот мои раны на теле, и ты видишь мои раны сердца. Сделай что-нибудь такое, Дандан, чтобы я забылся и не мучился от своих ран!»

В голосе Дармена, обычно веселом и радостном в кругу друзей, сейчас прозвучала такая нестерпимая боль, что все друзья смолкли, замерли, с безмолвным сочувствием глядя на него.

- Я тоже хочу забыться - своими песнями.

Черные глаза Дармена и его темные брови, отливающие блеском бобрового меха, тонко подстриженные усы - молодое, нежное и мужественное лицо джигита притягивало к себе взоры его друзей. Он вновь заиграл на домбре, а потом запел, - являя искусство чистейшей импровизации. Мелодия жила, казалось, сама по себе, свободно летала, неся на себе строй слаженных слов. Дармен пел о клятве двух влюбленных, готовых погибнуть, но бороться за свое счастье до конца. Пел о верной дружбе, о тех друзьях, что сидели сейчас перед ним. О Магыш и Абише, которые примером своей любви помогли им, горемычным беглецам, и беззаветно встали на их защиту. Об отважном Мука, который был повержен ударом шокпара, упал на землю с окровавленной головой. Не забыл импровизатор упомянуть и о робком Алмагамбете, который не участвовал в потасовке, но и не сбежал с поля боя. Песня была исполнена дружеской шутки, незлобивого юмора.

Айша и Абен, простодушные хозяева очага, такого еще не видели и не слышали в своем доме, и смеялись до слез. Но при этом с участием, жалостливо смотрели на коротышку джигита.

Тот принялся оправдываться:

- Е! Вы бы только посмотрели, какие кулачища у этого Ко-рабая! Как чугунные колотушки! А если бы он ими разочек приложился ко мне? Что осталось бы от вашего маленького Алма-гамбета?

Дальше певец вновь импровизировал, в ритме терме, о своей невыносимой тревоге за судьбу Макен. Под удары глухо звучащих струн рассказал про сон, что видел он недавно. Макен была брошена в глубокий зиндан. Наклонившись над ямой, он слышал ее жалобные стоны. Захотел ей крикнуть: «Не бойся! Я здесь, рядом!» - но вдруг почувствовал, что лишился дыхания и голоса. Захотел прыгнуть в яму, к ней, но не мог двинуть ни рукой, ни ногой...

Джигит пел, закрыв глаза, а из глаз женге Айши, еще совсем недавно заливавшейся смехом, глядя на коротышку Алмагам-бета, теперь ручьем бежали слезы.

В последней части терме, где певец рассказывал о заточении Макен в доме толмача Алимбека, вдруг прозвучали необычайно скорбные ноты. Жестокий тюремщик стоял перед ним неодолимой преградой, и певец назвал его дом узилищем, более страшным для Макен, чем глубокий зиндан. До заточенной в нем девушки не доходили ни единая весточка из живого мира, ни письма от возлюбленного, ни звуки его голоса. Подробно рассказывал акын, в речитативе терме, как они с Какитаем передали ей платье, камзол и бешмет, с нашитыми на отвороты амулетами, - сможет ли она догадаться, что в одном из амулетов зашито письмо, написанное мельчайшими буквами рукой Дармена?

Долго, самозабвенно пел акын о своей нелегкой любви, и слушатели ощущали на себе обжигающее пламя его сердца. Когда завершилась последняя песня, друзья стали живо обсуждать, - догадалась ли Макен прощупать пришитые амулеты? Нашла ли письмо Дармена? И стали с чувством высказывать ему свои пожелания: «Пусть сбудется все так, как ты задумал, Даке!»

Прощаясь с ним, Абиш пожелал своему младшему другу, которого любил, как брата: «Да разрушатся все преграды между вами! Пусть скорее соединятся ваши сердца! И в нашу следующую встречу хочу увидеть вас вместе, счастливых и радостных!» Они распрощались, крепко расцеловавшись, не удерживая слез.

Пришла в Семипалатинск депеша из Ташкента, - приказ командования Туркестанского военного округа. Поручику Оскен-баеву предписывалось сократить срок отпуска и немедленно прибыть к назначенному месту службы. В конце сентября Абиш выехал в Алматы.

С тех пор минули месяцы, уже настал январь. И все это время, начиная со дня заточения в сентябре, Макен была разлучена со всеми, кто был ей близок и дорог. Содержание девушки в доме толмача Алимбека оказалось самым настоящим заточением, а его жена, татарка Салима, была сущей надзирательницей тюрьмы. Ни единой весточки с воли не допустила она до Макен, и от нее ничего никому не передавала. Лишь однажды, через четыре месяца, Салима посадила ее в крытые сани, набросив ей на