Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев

В Сумы я совсем не хотел. Съездив туда четырежды и решив наконец все бюрократические вопросы (нужно было получить специальное письмо об откреплении), в Донецкую областную клиническую больницу имени Калинина я вышел на работу только зимой. Зарплата моя к тому времени уже составляла 144 тысячи карбованцев, которые очень быстро превратились в ставку чуть больше миллиона, а потом и вовсе в 10 миллионов — при обмене все эти умопомрачительные суммы неизменно умещались в 100 долларов. Моя старшая коллега, уже полноценный врач-дежурант специализированной нейрохирургической реанимации, работая почти с двойной нагрузкой, в марте 1996-го получала 35 миллионов (350 долларов). Тогда я думал, что счастье и достаток выглядят примерно так.

Мне же более выгодной ставки в больнице в тот момент не светило. Новое украинское государство начало эксперимент: после окончания университета врачи-интерны проходили специализацию, как в США, за три года (при СССР программа занимала год). Все это время мы не имели права работать самостоятельно — то есть не могли рассчитывать на материальные благодарности от пациентов; за ночные и сверхурочные дежурства нам тоже не платили. Приходилось выживать на 100 долларов месяц, но так жили все вокруг.

Став независимой, при первом президенте Леониде Кравчуке Украина столкнулась с суровой реальностью: ее огромная промышленность встраивалась в такие же огромные технологические цепочки Советского Союза по производству чего-то, что должно было помочь победить в следующей мировой войне, а теперь стало ненужным. Предприятия встали. Все привыкли к отключениям электричества и к тому, что заработанное часто выдают „бартером“. Мой отец два года не получал зарплату деньгами, но продолжал ходить на родной завод тяжелого станкостроения. Они отгружали продукцию в Китай, получая оттуда пуховики, кожаные куртки, джинсы, а потом и немыслимые по тем временам видеомагнитофоны — помню, я долго убеждал папу взять этот странный аппарат, потому что деньги обесценятся гораздо быстрее. Нашу семью спасала мама, которая работала в здравпункте Краматорского цементно-шиферного комбината: цемент, в отличие от станков, было легче поменять на еду, так что работникам все время выдавали какой-то съедобный бартер. Кроме того, мамины родители жили в своем доме на родовой земле в поселке Пчелкино под Краматорском — а это означало две пенсии и огород.

Бедными и несчастными мы себя почему-то не чувствовали. Жизнь вокруг просто бурлила, и существовать в этих условиях было как минимум весело. Например, в какой-то момент в нашу больницу из Персидского залива привезли целый мобильный военный госпиталь: после войны в Ираке американцы так избавлялись от лишнего имущества. Оборудование нам не подходило — не тот размер труб, не те разъемы у розеток, не тот вольтаж у приборов, — зато пригодились другие неизведанные вещи: функциональные кровати, позволяющие по-разному располагать пациента, одноразовые простыни, бритвенные станки для раненых и баллончики пены для бритья. Кроме того, к нам в отделение почему-то попали незнакомые вычурные блестящие инструменты — как оказалось, стоматологические шприцы для уколов анальгетиков в десны.

В этой изменчивой, непостоянной реальности работа врачом в государственной больнице совсем не похожа была на карьеру мечты. Но родные мной гордились. Моя мама когда-то закончила медучилище и потом восемь (восемь!) раз безуспешно поступала в институт: фельдшеров в 1960-х старались принимать в университеты с большим разбором, среднего медицинского персонала и так не хватало. В одной из попыток принял участие и мой отец: дело было перед свадьбой, мама уговорила его сдавать экзамены вместе — и папа, только что отслуживший в армии и имевший идеальное по тем временам резюме комсомольца-рабочего, прошел. Узнав, что мама срезалась, он возмутился, забрал документы из приемной комиссии и в итоге до пенсии проработал инженером на заводе в Краматорске.

Врачей в семье воспринимали как небожителей. Когда я каким-то чудом с первого раза поступил в мединститут, мама приехала в Донецк и долго сидела на лавочке перед главным корпусом. Только потом я понял: она не знала, что туда можно свободно заходить! Для абитуриентов во время экзаменов корпус всегда был закрыт.

Все вокруг истово верили, что студенческий билет дает пропуск в рай, и это наполняло оптимизмом и верой в себя. Когда в начале 1990-х вдруг выяснилось, что вчерашний выпускник может попасть на работу в главную региональную больницу, да еще и в уникальное отделение нейрореанимации, где врачи работали на современном оборудовании и параллельно занимались наукой, я даже не задумался о том, почему в таком крутом месте могла возникнуть большая дырка в штате — меня туда взяли вместе с двумя однокурсниками. Быстро выяснилось, что наши старшие товарищи, еще недавно создававшие отделение (таких в Украине в тот момент было два на всю страну), разбежались: кто-то уехал в Англию, кто-то стал военным врачом на севере России — даже там платили больше.

Вокруг не было ничего постоянного и стабильного, кроме советских аппаратов искусственной вентиляции легких РО-5 — им, казалось, сносу нет и не будет. А еще у нас в ординаторской стоял самый настоящий компьютер, на котором была установлена карточная игра „Марьяж“ — какой-то вариант преферанса. Если я успевал сделать всю плановую работу в реанимационном зале, а новых больных не поступало, вечером, после ухода заведующего, можно было поиграть. В какой-то момент во внутреннем рейтинге сотрудников я даже вышел на третье место, чем обратил на себя недоброжелательное внимание руководителя.

Впрочем, возможность поиграть выпадала нечасто. В Донецке начала 1990-х были в самом разгаре криминальные войны, и к нам то и дело привозили новых пациентов — мужчин и женщин с огнестрельными ранениями и любыми другими травмами черепа и позвоночника.

Огромные предприятия горно-металлургического комплекса, которые потом будут покупать за миллиарды долларов, в те годы оказались почти бесхозными — и смекалистые люди в Донецке и Мариуполе быстро осознали, что, если вывозить металл, кокс или уголь за пределы Украины, можно получить за него живые деньги в твердой валюте. В Украине они этого сделать не могли: часто выгоднее было сидеть на месте и не трогать товар, чем получить за него наличные, которые сразу начинали стремительно обесцениваться. Однако экспорт сырья требовал сложной логистики и охраны. Гарантировать, что товар доставят по назначению и оплатят, могли только посредники с силовым ресурсом — часто просто бандиты. Группировки множились, их руководители и рядовые гибли в борьбе за контроль над территорией и активами. Самые дальновидные пытались в этом хаосе как-то планировать будущее. В Донецке рассказывали историю о круглом столе во главе с известным в городе профессором-экономистом: она нарисовала схему, из которой следовало, что для возрождения региона следует заменить государство, ранее управлявшее заводами и добывающими предприятиями, на одну или несколько корпораций — ну или группировок, — которые объединят под собой всю технологическую цепочку уголь-кокс-металл. Так оно в итоге и вышло, но на этом пути пролилось много крови.

„Здравствуйте, а мы к вам!“ — большой человек в каске и бронежилете стоял на пороге нашего отделения. На плече у него был автомат: ствол качался аккурат напротив лица совсем невысокой докторши, опытного врача Ирины Ивановны, которой я помогал как интерн. Мужчина служил в офицерском спецназе милиции и приехал к нам в больницу 30 ноября 1994 года, чтобы охранять потенциального ключевого свидетеля. За несколько часов до того в Донецке случился бой. По бульвару Шахтостроителей ехал кортеж, который вез какого-то серьезного пассажира (мы знали только, что его зовут Ринат), а его встретили два „жигуля“, где сидели киллеры с автоматами и гранатометами „Муха“. Началась перестрелка, в результате которой сгорела пара машин. Своих раненых и убитых сражавшиеся забрали с собой, а рядом, у ночного ларька, остался лежать покупавший сигареты раненый мужик — „мирняк“, как