Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев
Вскоре мужчина пришел в сознание и начал разговаривать со следователями, после чего охранять нас стали ребята попроще. С ними мы встретили Новый, 1995 год — за месяц бойцы в реанимационном отделении уже совершенно обжились, расслабились, и на вечеринке в отделении все желающие доктора, включая меня, зачем-то фотографировались с пистолетами Макарова и укороченными полицейскими автоматами без патронов.
Это была не первая и не последняя подобная история. Помню, как в районе Южного автовокзала кортеж криминального короля Донецка Алика Грека (по паспорту Ахать Брагин) пересекся с двумя одинаковыми новенькими „девятками“ без номеров. „Киллеры!“ — логично подумала охрана, и началась стрельба с погоней. „Девятки“ мчались до района Ветка — там одну из них догнали, а пассажира и водителя расстреляли из дробовиков на глазах ошалевшей толпы. Трупы люди Грека бросили в багажник и уехали. Через пару лет после того, как я прочитал об этом в газете, я как-то засиделся за чаем (водки он старался не пить) с соседом с нижнего этажа — наши жены немного дружили. Спокойный на первый взгляд мужик оказался бандитом одной из бригад — ему „на кормление“ отдали пункт приема лома: они с напарником вели все дела, платили „старшим“ и заодно содержали свои семьи. Дела у соседа шли не очень — металл из его пункта вывезли на свою „площадку“ местные милиционеры, — но он терпеливо объяснял мне, почему никогда не напишет заявление на беспредельщиков в погонах: нельзя, это западло! Да, они с напарником проглотят кражу десяти тонн своего металла, но у начальника райотдела на днях сгорит машина.
Cосед рассказал, как в начале 1990-х стартовала его карьера в составе бригады: в Польше они ходили по поездам и воровали из туалетов контейнеры с жидким мылом, чтобы отправить его в Украину и по возвращении на родину получить свою долю. Возвращаться пришлось в закрытом пломбированном вагоне в 1993 году — их группа не поделила сферы влияния с кавказцами и „забила стрелку“ противнику где-то под Будапештом; туда приехала полиция на бронетранспортерах, всех повязали и депортировали. За мыло с ними так и не рассчитались.
Потом сосед предложил помянуть своего лучшего друга и стал вспоминать, как они вместе работали на известный благотворительный фонд, главной заботой которого была поддержка заключенных в зонах. Фонд получил от „спонсоров“ две машины, новенькие „девятки“, и их с другом отправили перегнать автомобили в Донецк. В районе Южного автовокзала они на одинаковых машинах без номеров случайно пересеклись с кортежем Алика Грека, их приняли за очередную группу киллеров. Машина моего соседа в гонке уцелела, а его лучшего друга расстреляли. Где закопали погибших, никто не знал — и спустя годы их друзья просто поминали мертвых в очередную годовщину. Нет тела — нет ни дела, ни завещания, ни памятника.
Руководителями региона в тот период стали самородки, которые не знали слова „невозможно“ и двигались вперед, не обращая внимания на препятствия и конкурентов. Самой яркой звездой был Евгений Щербань, человек из многодетной семьи, без высшего и даже без среднего образования: бросил школу в шестом классе, пошел в вечернюю, ее не потянул и ушел уже в горное училище. Он сделал карьеру на руднике и к перестройке дорос до заместителя директора одной из крупнейших шахт Донбасса — „Кировской“. Потом Щербань взял в аренду яблочный сад и продавал фрукты, потом открыл первый круглосуточный ресторан на трассе, ровно посередине между Мариуполем и Донецком — в Волновахе. Дальше — больше: Щербань создал целую промышленно-торговую империю, стал депутатом Верховной Рады, продвинул друга-однофамильца Владимира Щербаня на пост председателя Донецкого областного парламента и фактически определял экономическую жизнь и политику огромного региона. Он действительно был деятелем всеукраинского масштаба: в Раде тогда верховодили коммунисты, и для того, чтобы им противостоять, бывшие диссиденты легко объединялись с донецкими авторитетными бизнесменами; формулировка „восток и запад вместе“ достоверно описывала политическую реальность страны.
Ты мог не иметь прямых дел с криминалом, но в те годы в Донецке он как-то очень буднично обволакивал тебя со всех сторон. Мой родич, курсант военного училища, чтобы пойти погулять с девушкой, каждый раз продавал кому-то три девятимиллиметровых патрона для пистолета — по два доллара за штуку: хватало на подарок или ужин в кафе. Знакомый сотрудник газеты оказался отставным капитаном-десантником: за его спиной над рабочим столом висел парашют, а подрабатывал он, планируя бандитские стрелки — выезжал заранее на место, показывал, где расположить снайперов, чего бояться, как строить „подразделение“ в зависимости от рельефа местности и развития ситуации. Платили за это, по его словам, целых 100 долларов — мою месячную зарплату врача.
Однажды старшие коллеги по больнице пригласили меня в гости на посиделки с интересным человеком: как более опытные доктора, они уже могли „решать вопросы“ и брать важных пациентов на полное обслуживание — вот с одним таким пациентом и заседали. Им оказался, как тогда говорили, „авторитет“ (то есть лидер группировки) по имени Самвел; выяснилось, что я принимал как-то в своем отделении после операции его жену. Самвел был армянином, красивым, хищным, с густой вьющейся черной шевелюрой — в каждом движении его большого тела чувствовалась животная сила и, как ни странно, большое уважение: оказалось, что в Армении он учился на зубного техника и немного благоговел перед врачами как высшей кастой. С женой, крупнотелой русской красавицей, они были очень яркой, неожиданно гармоничной парой. Мы сидели за столом, разговаривая о жизни, до четырех утра, а потом не спеша разбрелись по домам с ощущением приоткрывшегося окошка в непонятный параллельный мир, о котором не было сказано ни слова.
Буквально через неделю после этого застолья Самвел вышел утром к машине со старшим сыном-подростком; жена провожала их, стоя на балконе на втором этаже. На ее глазах он успел отшвырнуть мальчика в сторону и принял своим огромным телом все пули киллеров. Я так и не решился пойти поговорить с его женой, предложить какую-то помощь.
Хотя чем я мог ей помочь? Когда я был врачом, денег у меня не было — ни на сегодня, ни про запас. Работа в больнице давалась тяжело. Смертность в нейрохирургической реанимации достигала 27%; после травм умирали молодые, здоровые люди — поэтому нас любили „грифы“, врачи из мобильной группы, которая забирала на пересадку почки. Когда спасти очередного пациента не удавалось, рвавшихся работать молодых коллег врачи поопытнее, как правило, посылали сообщать родственникам о смерти близкого. Эти сцены снятся мне до сих пор. Однажды за мою суточную смену на 18 реанимационных кроватях умерли шесть человек. Среди них был студент, который подрабатывал охранником солидного бизнесмена и получил пулю в голову во время попытки покушения. Его шеф уцелел и обещал привезти в отделение любые лекарства, но ранение оказалось несовместимо с жизнью.
Родители умершего, сами нестарые, приехали под утро, когда мое „рекордное“ дежурство уже заканчивалось. Я вышел к ним стандартно: за спиной — дверь отделения, за дверью — тумбочка, на которой стояли сердечные капли, а рядом — стул. Проговорив в который раз уже привычные слова, я успел пробросить стул под падающую в обморок маму, а отец вдруг стал кататься по полу и выть почти по-женски: „Ой-ой-ой, на кого ж ты нас покинул!“ Я вдруг понял, что на шестой смерти инстинктивно готов ударить ногой этого человека. Я хорошо знал, что смерть так же стандартна, как наша работа: сейчас они пойдут в расположенный неподалеку судебно-медицинский морг, получат свидетельство о смерти, потом, возможно, купят гроб прямо в магазине рядом с моргом… Все действия предопределены, сколько бы рыданий перед этим ни прозвучало, и отец должен прикрывать, поддерживать свою потерявшую сознание жену, а не демонстрировать свою слабость на очень ограниченном пространстве между дверями
