Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев
Тогда я сдержался, но понял, что с медициной пора заканчивать: психика не выдерживала.
К тому времени я уже параллельно с больницей работал в газете — называлась она „Рекламный экспресс“. Моя интернатура подошла к концу в 1996 году, и тут выяснилось, что взять дополнительную ставку не получится. Заведующий отделением вполне официально сообщил мне и двум другим однокурсникам, что мест больше нет. Мои 100 долларов за отработанные сутки по субботам и дежурство с 16:00 до утра в четверг мне продолжат платить, а если этого не хватает, придется искать работу не в медицине. Деньги были нужны очень: мне было двадцать пять, я жил в общежитии с женой-студенткой.
Один из моих товарищей устроился на стройку. Другой ухаживал на дому за больными, перенесшими инсульт. Я же отозвался на объявление в газете: „Требуются врачи и медсестры“. Дал его доктор Селезнев, легендарный донецкий авантюрист: в частности, он придумал раскрашивать в компьютере ультразвуковые исследования и выдавать эти картинки за совершенно новый прогрессивный метод диагностики. Когда мы попали к нему на собеседование (почему-то требовалось прийти туда с женой), выяснилось, что основа его бизнеса — это лечение алкоголизма на необъятных просторах России.
„Мы учим врача нашей методике кодирования от алкоголизма и отправляем его куда-нибудь в Самару, где этих алкоголиков как грязи! — объяснял на повышенных тонах сильно простуженный Селезнев. — Мы увольняем всех, кто зарабатывает на процентах меньше 500 долларов, такие нам не нужны! Врач снимает квартиру в российском областном центре и вместе с медсестрой ведет прием! Раз в два месяца он собирает до 20 тысяч долларов выручки и в трусах перевозит их к нам, в Донецк!“ Тут же стало понятно, зачем требовалась супруга: „В квартире все время собираются деньги, и мы не желаем, чтобы он пил или гулял где-то на стороне, — в контракте медсестры прописано, что она должна спать с врачом! И не надо мне потом рассказывать тут, что я разбиваю семьи!“
Помимо прочего, за курсы, где учили „кодированию“, требовалось заплатить умопомрачительные пять тысяч долларов — точнее, подписать расписку и потом „отдавать долг“, работая пять лет без права на увольнение. В общем, когда за неделю до начала учебы старые приятели, с которыми мы выпивали, позвали меня в свой газетный бизнес, я решил, что борца с алкоголизмом из меня не выйдет.
Делать газету мои друзья, выпускники Донецкого политехнического института, начали почти случайно. Взяв в аренду помещение типографии вместе с людьми и старой техникой, они сперва по инерции печатали на заказ бланки и рефераты, а потом по случаю купили в Краматорске индийскую черно-белую газетную машину — подержанную и разобранную. Запустить ее помогли набранные по объявлениям такие же выпускники ДПИ, которые теперь сидели без работы: среди них даже был бывший главный инженер шахты. Эти умнейшие люди разобрались с машиной, но не поняли, что под ней должен быть очень серьезный фундамент, иначе возникает вибрация, которая влияет на качество печати: все двоится. Первый коммерческий заказ печатался неделю, несколько тиражей пошли под нож — клиент, разумеется, ушел. Вот тут ребята и придумали свое издание: его редакция точно не будет ругаться на качество печати.
Газету тогда делать было просто. Всем потребителям раз в неделю требовалась телепрограмма региональных телеканалов, которые в те годы между редкими выпусками новостей крутили западные фильмы в хорошем качестве с видеокассет (что такое пиратство, никто толком не знал). У нас печаталась не просто программа, а еще и с киноанонсами: их мы крали-покупали в сетевой всеукраинской газете „Теленеделя“ — платили 100 долларов в месяц их региональному редактору, и он сбрасывал приходившие ему из Киева тексты нам на дискету. Название издания — „Рекламный экспресс“ — подразумевало, что владельцы хотят получать деньги за коммерческие объявления, которые стоят рядом с телепрограммой. Чем толще газета, тем больше рекламных площадей ты продашь и тем больше денег заработаешь: этот простой вывод привел к увеличению издания за счет авторских текстов. Поначалу „редактор“ вырезал их маникюрными ножницами из купленных в киоске дорогих киевских цветных журнальчиков и „макетировал“ — то есть размещал эти вырезки на листе ватмана для наборщицы текстов и верстальщицы. Потом начали появляться оригинальные материалы — вот их я и писал.
Первая заметка была про футбол: появление моего имени под печатным текстом казалось чудом, и отмечали мы публикацию еще одной великолепной гулянкой с коллегами-врачами. Вскоре я уже вел рубрику „Спорт“, собирал региональные телевизионные программы и рекламу, зарабатывая очень ощутимые деньги, больше, чем в реанимации. Ты находил рекламодателя, быстро заключал контракт и в тот же день получал свои 15% агентских.
Авторские публикации поначалу утверждали лично учредители, которые также лично брали на работу каждого: корректора из бывших учителей русского языка и литературы, первого редактора — ее мужа, того самого отставного десантника с парашютом над рабочим столом. Мои тексты воспринимались как прорыв просто потому, что они были первыми материалами на общественные темы, под которыми стояла настоящая фамилия реального человека. Я писал, о чем хотел, раз в неделю выбирая самое громкое событие и рассказывая о нем. Обзоры телепередач и добрых советов сочиняла одноклассница моего учредителя, но она этого заработка стеснялась — подписывалась вычурными псевдонимами: Андрей Критиканский, например.
В феврале 1997 года киллеры убили большого человека — Юлия Ефимовича Абрамзона. Он два десятка лет работал начальником отдела рабочего снабжения Донецкого металлургического завода, а когда разрешили, создал при нем свое частное предприятие. Застрелили Абрамзона аккурат перед началом процесса приватизации ДМЗ. „Рекламный экспресс“ решил об этом написать. Делать материал поручили мне — я мог по-свойски зайти к коллегам в судебно-медицинский морг и спросить: „А что там случилось?“ Я пошел, спросил и написал. От других кровавых обзоров наш текст отличала достоверность: судебные патологоанатомы лучше всех знают, что, собственно, произошло и сколько пуль вошло в тело.
Уже сдав материал, я неожиданно узнал, что пишу плохо — так доложил начальству мой редактор-десантник. Вечером, выпивая с одним из учредителей „Экспресса“, я попросил его нас рассудить. Тот неожиданно жестко ответил, что каждый день ведет столько тяжелых разговоров с бандитами, налоговиками и всевозможными силовиками, что следить за смешной конкуренцией в редакции не должен: „Зачем ты нужен на рынке, если не можешь пробиться сам в тепличных условиях внутри фирмы?“
Выяснилось, что редактор знал семью Абрамзона и не хотел, чтобы в газете появилось хоть что-то связанное с этим убийством. Во всяком случае, такой была его рабочая версия — но я бы не удивился, если бы выяснилось, что редактор сам „планировал“ эту „акцию“ на местности. Мы прободались неделю, но в итоге текст все-таки вышел, а редактор из газеты ушел. Так я стал еще более настоящим журналистом.
К тому времени Донецк жестко приземлили — во главе области впервые оказался невзрачный ставленник центра, человек из „днепропетровского“ клана, бывший министр Сергей Поляков. Начали воплощаться в жизнь предложения профессора-экономиста: шахты, месторождения руды, коксохимические заводы и металлургические комбинаты стали объединять в технологическую цепочку под руководством одного человека или группы людей — так называемые вертикально-интегрированные холдинги. Смысл этой конструкции в том, что все участники холдинга продают друг другу сырье по „внутренним“ расценкам за гривны, а на выходе получается металл, которым торгуют по международной рыночной цене в долларах: это было прибыльно вне зависимости от состояния рынка.
Предметом особенно активной борьбы стало энергоснабжение — а именно, кто будет поставлять этим холдингам газ. За контроль бились несколько региональных кланов — те же, кто претендовал на власть во всей
