Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев

я на них сейчас жила!» Ремонт оказался бессмысленным — вдом в конце августа 2014-го прилетел снаряд. «Мы в подвале сидели, выскочили с мужчиной моим, а на кухне две собаки и две кошки мои по углам забились, и все загажено! — продолжала она. — Я смотрю, как быстро и качественно мои звери засрали кухню, и думаю: „Как же я это вымою?“ А Володя мой спрашивает: „Водка есть?!“ Выпили сразу по стакану и пошли на улицу разгребаться. Окна в доме вынесло, но я за эти годы два стеклопакета поставила, а остальные до лучших времен ДСП забили аккуратно. Вполне можно жить, друзья при обстрелах ко мне переезжают. Сама вот только жить не могу там — квартиру снимаю».

О том, как в Донецке судили убийц и обвиняемых по политическим делам, я уже рассказывал. Все остальные процессуальные нормы с 2015 года были тоже советские — Административный кодекс, Гражданский, Гражданско-процессуальный, Семейный. Может быть, это звучит скучно, но такая ситуация регулярно приводила к самым диким казусам. Однажды меня попросила о помощи Наталья Горбенко, бывшая директор одной из донбасских радиостанций, медиаменеджер из сильного макеевского клана — в их браке с мужем по фамилии Брит зарабатывала она, а он помогал как мог: например, судился с соседями. К 2014 году у Натальи была квартира в Донецке, хороший дом, участок в Крыму и дача под Торецком.

Когда в Донецк пришли россияне, умная Горбенко с ними сотрудничать отказалась, а вот ее непутевый муж внезапно стал начальником департамента лицензирования частот «министерства связи ДНР». Это было особое ведомство: главный его проект заключался в том, что чиновники отжали оборудование у мобильных операторов и создали на его основе своего провайдера «Феникс»: в донецких условиях это означало доступ к огромному по местным меркам массиву наличных денег, а значит, и особое влияние. Существует нашумевший видеоролик, где видно, как в центре Донецка люди явно в измененном состоянии стреляют куда попало из окон здания «минсвязи». А потом приехавшие от аэропорта бойцы выводят их наружу и кладут лицами в асфальт, среди чиновников на видео самый толстый — это тот самый Брит.

В общем, в какой-то момент Брит в сопровождении вооруженных бойцов пришел домой к жене и сыну отбирать имущество. Он сломал руку подвернувшейся сестре супруги и под дулом автомата заставил открыть сейф, где была очень крупная сумма валюты даже по меркам довоенного Донецка. Жена была с характером — сопротивлялась как могла, вызвала полицию «ДНР» и умудрилась добиться того, чтобы часть украденной суммы, 30 тысяч долларов, внесли в протокол.

Так дело перешло из беспредела в как бы правовую плоскость: теперь супруги разводились через суд, причем сам Брит даже ненадолго оказался в СИЗО за вооруженное нападение и нанесение телесных повреждений средней тяжести; вышел он оттуда под поручительство своего министерства, которое особо отметило его «заслуги в штурме Донецкой областной администрации». Суд же, руководствуясь непонятно чем, развел супругов без присутствия жены и начал делить имущество, включая участок в Крыму и дом в тогда подконтрольной Украине Новогродовке.

Я в один из своих текстов в «МК» включил этот смешной эпизод как местный судебный казус и все на время завертелось обратно — развод отменили, имущество снова разделили по-новому, но денег так никто супруге и не вернул. А вот чиновничья карьера Брита рухнула.

В марте 2015-го Донецк отрезали не только от потоков товаров и автобусного сообщения с остальной Украиной — также были отключены все электронные реестры: рождения, смерти, недвижимости. При «министерстве юстиции ДНР» тут же завели, как в армии, журналы, куда от руки вписывали новорожденных и умерших. В это же время появился трансграничный нотариат: нотариус из украинского Краматорска, ставшего на время оккупации Донецка столицей области, приезжал со своим компьютером на специальную «явку» в «ДНР» и аккордным методом фиксировал сделки. Был и другой вариант: люди фиксировали сделки в Донецке у местных нотариусов и выезжали в Краматорск, чтобы обзавестись комплектом легальных документов на недвижимость.

Моя родственница Людмила как раз тогда продала свою трехкомнатную квартиру на бульваре Шевченко. До войны она стоила 100 тысяч долларов, продать удалось за 26 тысяч — пожилой паре из того же подъезда, у которой, как подозревала Людмила, были родственные связи в МГБ и деньги оттуда же.

По ценам на недвижимость все восемь лет до полномасштабного российского вторжения можно было изучать внутреннюю экономическую температуру «ДНР». Цены неизменно падали, но люди, торгующие квартирами и домами, чувствовали себя отлично. Как-то друзья свели меня с маклером — молодой и оптимистичный Кирилл Сириус работал в центре недвижимости «Этажи», офис которого располагался в современной постройке из стали и стекла в самом центре, на пересечении Артема и проспекта Мира: до войны такие бизнесы в таких зданиях никогда не сидели. Я попросил специалиста оценить перспективы моей собственной квартиры, купленной в 2013 году и недоремонтированной: в июле 2014 года бригада строителей не доехала из Докучаевска и разбежалась, так что в трех комнатах оставались голые полы и стены.

Маклер меня не обнадежил. «Сейчас берут только квартиры „с тапочками“, — объяснял мне Сириус. — Понимаете, вот люди обеспеченные делали под себя жилье с отличной, не на продажу, техникой, мебелью, всей начинкой. А потом в один день бежали в Киев и оставили все как есть — с тапочками на пороге и халатами в ванной. Ваша в эту категорию не входит. Настраивайтесь на тысяч четырнадцать долларов, минус комиссионные, минус за ремонт скинуть — на двенадцать выйдете!»

Впрочем, продажей квартиры я интересовался чисто теоретически — оккупационная власть понемногу отсекала дончан от их недвижимости, подталкивая, так сказать, к правильному выбору. Сначала ввели регистрацию сделок в местных реестрах с выплатой сборов, потом стало можно продавать не всю недвижимость, а только перерегистрированную согласно законам «ДНР», следом право продавать получили только те, кто получил паспорт «ДНР». Уже после полномасштабного российского вторжения это право перешло исключительно к тем, кто получил российский паспорт и остался в пределах РФ, — у тех, кто поехал, пользуясь украинским паспортом, в Европу как беженец и пробыл там больше полугода, квартиру могли конфисковать согласно свежему «указу главы ДНР».

Тактика и стратегия моей работы в Донецке с самого начала как раз и состояла в том, чтобы не попадать под «юрисдикцию» местных коллаборантов ни в коем случае. С местным тут могло случиться все что угодно, с приезжим «с корочкой из Москвы» — тоже, но тут ситуация уже была сложнее: никто в «ДНР» не мог быть уверенным в завтрашнем дне, и, соответственно, никакой «офицер» на блокпосту не готов был принять рискованное решение по отношению к человеку, за которого могли вступиться даже теоретически, просто на всякий случай.

Я считал себя певцом обыденности, писал о том, что видел лично — сумасшедшие истории валились на меня ежедневно. Работая над текстами, я представлял себе в качестве читателей прежде всего свою большую и разнообразную родню, тем более что в ней были очень разные люди: большинство остались в Украине, меньшая, но существенная для меня часть — в оккупации. Так я понял главное: факты все видят, но интерпретируют их по-разному. Что имеется в виду? Ну вот незадолго до войны наша журналистка Дарья Кияница написала отличный текст про коммунального работника, который убивал животных — была такая должность в довоенном Донецке. Получился подробный рассказ о проблемах маленького человека, который живет рядом с нами, — насколько я помню, ему платили за убитую бродячую собаку 12 гривен, а патрон к его ружью стоил восемь, так что стрелять голубей (были и такие заказы) оказывалось нерентабельно, голубей он предпочитал травить. Люди, которые животных любили, очень благодарили газету за то, что показала «такого