На встречу дня - Ежи Вавжак

— Ты, по-моему, несправедлив, Гжегож, — серьезно сказала Кристина, — меня всегда огорчают крайности в твоих суждениях о людях, твоя нетерпимость.

— Я и тебя люблю до крайности, чересчур, — попытался он отделаться шуткой, но получилось как-то неубедительно.

«Да, Кристина права, — мысленно согласился он с ней, — я и Ромека осудил слишком поспешно. Взял и упростил: ах так, идешь в проектное бюро — значит, ловкач, ищешь теплое местечко. Наденет белый халат и будет сидеть за доской, а таким, как я, всю жизнь месить грязь... Из одной крайности я бросаюсь в другую. Примитив. В проектном бюро тоже нужны хорошие инженеры. Да еще как, а у Романа голова на плечах».

...Несмотря на усталость, сон не приходил. Гжегож сел на кровать, нащупал в пиджаке, висящем на стуле, пачку сигарет. Пламя спички осветило свернувшуюся теперь клубком Кристину. Он встал, подошел к окну, вдохнул полной грудью свежий воздух.

Еще до прихода сюда они были в кафе в центре города. За столиками на открытом воздухе, под сенью раскидистых деревьев, можно было приятно отдохнуть, съесть мороженое, выпить воды. Но не это для них было главным. Они пришли туда, потому что это было удобное место, где они могли сесть друг против друга и спокойно поговорить. Его последнее письмо, подробное и обстоятельное, где он объяснял и обосновывал принятое им решение, не могло заменить прямого, непосредственного разговора, хотя, правда, оно подготовило почву для этого разговора, но в какой-то мере и затруднило его. Затруднило, поскольку и Гжегожу и Кристине ясны теперь были позиции, а время, прошедшее с момента написания и прочтения этого письма до сегодняшней встречи, каждым из них использовалось в целях прямо противоположных. Кристина собирала аргументы против его решения и находила их все больше, а он как бы ходил по кругу, убеждая самого себя в своей правоте, ведя войну с тенями, в которой не мог выявиться победитель. И действительно, все, что он мог противопоставить Кристине, не имело под собой никакой рациональной основы, а было просто конгломератом мимолетных впечатлений, эмоций, уязвленного самолюбия и неясных замыслов, которые реальная действительность душила в зародыше.

— Это абсурд, — заговорила наконец Кристина сухим, жестким голосом, как всегда, когда речь заходила о делах для нее действительно важных, и она не намеревалась отступать ни на йоту. — Иначе я не могу этого назвать, Гжегож. Достаточно провести элементарный расчет, подытожить все, что есть и на что ты в ближайшее или даже в не столь отдаленное будущее можешь рассчитывать. Давай просто возьмем несколько фактов и ничего больше: в течение полутора лет у тебя не сложились здесь отношения, это факт. Правда? Пока ты проходил стажировку, с тобой, конечно, ничего не могли сделать. Но сейчас ты уже несешь полную ответственность за свою работу, за людей, за печи, за машины и за итоги всего труда. Ты сам говорил, что в мартеновском цеху нет неуязвимых, что любого даже самого опытного доку, человека, выкованного из железа, могут сломать. И с тобой это сделают. Я, конечно, не знаю, по каким причинам, но в этом есть какой-то логический смысл. Быть может, оттого, что ты единственный мастер с высшим образованием. Быть может, ради утехи, за которой таится элементарный человеческий страх, чтобы такие, как ты, не путали им карты... И лучше будет для тебя и для тех, кто придет на твое место, чтобы отказался ты, а не от тебя. В Катовицах начнешь все сначала, там не будет предвзятого к тебе отношения, сложившегося здесь. Начнешь, имея уже приобретенный на производстве опыт, у тебя есть уже свой подход и к начальству, и к подчиненным. Тебе легче будет найти взаимопонимание и с одними, и с другими, тогда как здесь, на комбинате, все знают твои слабости, ошибки, разного рода промахи, неизбежные, конечно, когда человек делает первые шаги, но которые здесь запомнились надолго. И много воды утечет, прежде чем ты завоюешь доверие и на тебя перестанут смотреть как на ученика, который уже не учится, а работает так же, как и все.

Она умолкла.

Гжегож тоже не спешил с возражениями. Она была права, права в каждом слове, правота ее была беспощадна и воспринималась болезненно. Он никогда не скрывал от нее своих трудностей. Все, что она знала о нем и о людях, с которыми он работал, исходило от него. Она лишь построила все это в логичную систему, сокрушающую своей очевидностью. Она была права в каждом слове, могла эту правоту при необходимости подкрепить еще и другими аргументами, но...

«Это моя вина, — подумал он. — Я сам приучил ее к мысли, что после стажировки вернусь, мы поженимся и будем жить в Катовицах. Я этого хотел, поскольку с родным городом меня ничто не связывало... Родители? Они здесь ни при чем... Таковы были мои дальние планы, а теперь вдруг оказывается, что все это не так просто. Мне не удалось прожить этот период, рассматривая его как временный, необходимый только для зачета стажировки. Меня они крепко втянули в очень серьезные проблемы, в важнейшую для человека борьбу, мне устроили такое испытание огнем, что я не могу теперь бежать отсюда, хотя и считается, что я испытания не выдержал. Да и много здесь дел, которые должны быть до конца распутаны такими людьми, как я... Наверное, поэтому я и не хочу уезжать? А иначе я не могу! Неужели Кристина не сможет понять, что я, как уважающий себя человек, не могу отсюда бежать, иначе это мое бегство будет преследовать меня всю жизнь. И даже если я твердо встану потом на ноги и докажу всем, что я собой представляю, это бегство не даст мне покоя в трудные минуты. Когда необходимы будут твердая уверенность в правильности принимаемого решения и вера в себя, воспоминание о позорном бегстве будет выбивать из моих рук оружие, превратит меня в труса, который будет молча мириться с любой несправедливостью, с любой подлостью, противной человеческому достоинству. И в результате я стану жалкой марионеткой, пляшущей на веревочке... Но как убедить ее, что мне нельзя с ней соглашаться?!»

Предчувствие, не покидавшее его с самого начала их разговора, не обмануло: Кристина пустила в ход последнее свое оружие — его чувства. Она