Семиречье в огне - Зеин Жунусбекович Шашкин

— Может быть, вы придумаете?

— Кто?— Бикен бросила быстрый взгляд на Саху: не смеется ли?

— Вы!—ответил Саха без колебания. Он подумал: «Пусть поймет так, как ей хочется. Ясно одно: она силь­но любит Токаша. И если она смелая и решительная, как говорил Курышпай, то... Но чем она в самом деле может помочь?»

Бикен не сказала больше ни слова. Лицо ее было пе­чальным, хмурым, как это небо, покрытое тучами. Она поднялась со скамейки, сдержанно попрощалась и, не заходя в дом, пошла прямо к воротам.

Глава 10

Глафире непонятно многое в поведении отца.

После ранения он переехал в Верный в собственный том. В Каскелен же приезжал изредка для разбора тяжб и спорных дел между казаками и то лишь днем; побыв в станице час — другой, он засветло уезжал обратно в Верный.

В народе говорят, что атаман напуган, опасается но­вого выстрела...

Доля правды в этом, возможно, есть, но людям, ин­тересовавшимся причиной пребывания его в городе, он всегда отвечал одно: «Лечусь».

Но лечение затянулось. Атаман вызвал из Петрогра­да дочь, и та должна была бросить учение и приехать. Со времени кончины жены прошло много времени. Не раз менялось отношение Андрея Васильевича к дочери— любовь, отчужденность, опять любовь, какая-то покаян­ная, с ревностью к окружающим. Теперь, если Глафира вздумает пойти к подругам и вместе с ними прогуляться по улице, он устраивает скандалы. День ото дня характер его становился все невыносимее: он стал ворчливым раз­дражительным стариком.

Поначалу Глафира думала, что это из-за ранения. Хотя пуля и не повредила кость, но все же вырвала большой кусок кожи. Прошло уже больше полугода, а рана все еще не зажила. Говорят, что пуля была отрав­ленной.

Народная мудрость гласит: «Гнев народа — гнев бо­жий». Возможно, что атаман своими омерзительными поступками навлек на себя божий гнев. Сколько несчас­тий принес он людям! Он послал вооруженных казаков против беззащитных детей, женщин и стариков, вынудил людей покинуть родную землю, уйти в Китай. Так дума­ет Глафира. И не раз говорила об этом отцу, спорила с ним, доказывала, что он несправедлив Но разве ему до­кажешь? Он и слушать не хочет, еще больше свирепеет и твердит одно: никакой пошады, надо истребить всех по­головно!..

Вот и кажется Глафире, что они с отцом разные лю­ди. Отец знал об этом и потому стал подозрителен, недо­верчив к дочери. Дома она была словно под арестом. По­чему он не выпускает ее на улицу, от чего оберегает? Он не хочет, чтобы дочь встречалась с подругами из бед­ных семей? Он оберегает ее от нехороших слухов об ата­мане? Выходит, эти слухи — правда? Правда и то, что отец, ревнуя, свел в могилу свою жену — мать Глафиры? Это ужасно!.. Об этом прямо никто не говорил, но отго­

лоски женских пересудов доходили до нее. И слышала однажды Глафира, что отец—вовсе не отец ей...

Об этом лучше не думать, не мучить себя — все равно ответа не найдешь. Но в одиночестве много появляется разных мыслей — от них не отмахнешься. Правда, каза­хи ни разу ее не оскорбили. Наоборот, она даже подру­жилась с одним казахом-гимназистом, он нравился ей за мягкий характер, вежливость и одаренность.

Многое передумала и вспомнила Глафира, сидя у ок­на. С тройные ряды тополей, веселый бег воды в арыках, редкие прохожие на улице — ничто не привлекало ее внимания. Красивыми казались только бело-розовые об­лака, осевшие на горизонте. Они были похожи то на чу­гунные ограды, занесенные снегом, то на многоэтажные роскошные дома Петрограда. Зачем она покинула этот красавец-город — столицу России, где многое узнала и нашла хороших подруг, зачем приехала сюда, в Верный? Ради oтцa, что ли? Но разве отец заслуживает этого? Вот пришел врач, сейчас сделает ему перевязку, и отец задаст обычный вопрос: «Заживет когда-нибудь эта про­клятая рана?!» Старик-врач сквозь зубы процедит: «За­живет. Вокруг раны образовалась корка», или еще что- нибудь, вопрошается и уйдет. Вздохнув тяжело, отец ся­дет на диван и начнет читать газету. Все эго повторяется ежедневно.

Кто-то, проходя по улице, остановился у окна, сделал Глафире знак рукой — обратите, мол, внимание!.. Кажет­ся, это тот самый казах-гимназист... Да, он. Какой смель­чак! Откуда он взялся?

Выйти или нет? Надоело сидеть у окна, думать об одном и том же. На крыльцо выйти можно. Отец почита­ет газету и уснет.

Глафира выбежала на крыльцо. Вихревой ветер-озор­ник взбил, растрепал ее волосы, подхватил платье. При­держивая одной рукой подол, а другой поправляя воло­сы, немного смущенная Глафира сказала:

— Здравствуй, Саха!

Саха вырос, конечно, но лицо его осунулось, нос за­острился. Что с ним стряслось?

— Я недавно из Петрограда. Отец прислал телеграм му: «Приезжай, болен». Оказалось, он ранен. Так это не­ожиданно. Кто мог подумать, что в тихом Семиречье раз бушуется огонь. Ну, а ты как? Чем занимаешься? Где друзья по гимназии?—Глафира задала Сахе сразу нес­колько вопросов.— Пойдем ко мне, расскажешь.

Саха боязливо посмотрел на окна. Глафира поняла его опасение.

— Отец спит. Пойдем в мою комнату.

Сидя на стуле в маленькой комнатке с одним окном на улицу, Саха обдумывал, с чего начать свой рассказ. Оживившаяся Глафира рассуждала:

— Да — жизнь загадка. Я о многом думала. Стран­но: смирный ваш народ вдруг разбушевался, как море в бурю... Как же это так? Я сочувствую...

— Из-за этих событий и мне пришлось отсидеть в тюрьме шесть месяцев,— начал вдруг со всей откровен­ностью Саха. Если бы Глафира сама первая не загово­рила с искренностью, в которой нельзя было сомневать­ся, он не открылся бы ей.

— За что тебя посадили в тюрьму?

— Из-за отца. Он командовал отрядом повстанцев. У нас говорят: «Когда коровы из проруби пьют воду, то телятам достается лизать лед». Вот досталось и мне...

Глафира добавила:

— У нас говорят: «Лес рубят — щепки летят». Ни­чего.

— Вы говорите: «Ничего?..».

Такое успокоение со стороны Глафиры немножко за­дело за живое Саху. И он решил высказать свое мнение до конца.

— Известно, с чего все началось. Указ о мобилиза­ции... Мирный степной народ отказался послать своих джигитов на убой. И с ним решили расправиться. По ва­шему, это ничего? Отец мой не подчинился насилию и повел за собой казахских джигитов. За это меня посади­ли в тюрьму и мучили. По-вашему это тоже ничего?— В голосе Сахи чувствовалась большая обида. Глафира не могла ничего возразить. Она только