Богова делянка - Луис Бромфилд

Совсем чужие; я ни одной из них в глаза не видела, и мне, черт возьми, плевать, что им там… Но чтобы вы с Байярдом… И ты так считаешь? Что Джон и я — что мы… — Тут Лувиния двинулась к ней. Ее рука так быстро скользнула вперед, что Друсилла не успела отпрянуть, и открытая ладонь распласталась спереди на комбинезоне Друсиллы, и вот Лувиния уже обнимает Друсиллу, как, бывало, обнимала меня; Друсилла горько плакала. — Что Джон и я — что мы… Когда Гэвин погиб под Шайло, а дом Джона сожгли, а плантации разорили, а мы с ним… Мы пошли на войну, чтоб воевать с янки, а не женщин ублажать.

— Знаю, что нет, — сказала Лувиния. — Ну, успокойся. Успокойся.

Вот почти и все. Они это быстро провернули. Не знаю, миссис Хэбершем заставила миссис Компсон послать за тетей Луизой или просто тетя Луиза положила им крайний срок, а потом сама объявилась. Потому что мы были заняты: Друсилла, Джоби и мы с Ринго — на лесопилке, а Отец — в городе; с тех пор как он стал уезжать по утрам и возвращаться только вечером, иной раз очень поздно, мы его даже и не видели. Потому что особое тогда было время. Четыре года мы, даже женщины и дети, которые не могли воевать, жили ради одного-единственного: очистить наш край от войск янки; когда это произойдет, полагали мы, все кончится. А теперь как раз так и вышло, вот только еще до наступления лета я услышал, как Отец сказал Друсилле: «Нам обещали федеральные войска: сам Линкольн обещал прислать нам войска. Тогда будет во всем порядок». И это человек, который на протяжении четырех лет командовал полком, открыто провозгласив своей целью выбросить из наших мест федеральные войска. Теперь же получалось, будто мы даже и не сдались, а просто с нашим бывшим противником стали в общий строй против нового врага, и, хотя мы не всегда предвидели те средства, какими тот пользовался, его цели неизменно повергали нас в ужас. Отец, стало быть, целыми днями пропадал в городе. Джефферсон отстраивался заново: здание городского управления, магазины — только Отец и другие мужчины занимались кое-чем поважнее, таким, на что не разрешал ни Друсилле, ни нам с Ринго поехать в город посмотреть. Потом как-то Ринго улизнул и съездил-таки в город, а вернулся — глядит на меня, и глаза у него немножко вращаются.

— Знаешь, я не чего? — сказал он.

— Чего?

— Я больше не ниггер. Меня отменили.

Тогда я спросил, а кто же, раз больше не ниггер, и он показал мне, что у него в руке. Это был новенький кредитный билет на один доллар на представителя Казначейства Соединенных Штатов, округ Йокнапатофа, Миссисипи, аккуратным почерком клерка внизу была выведена подпись: «Кассиус Кв. Бенбоу, исполняющий обязанности судебного исполнителя», а под нею раскорякой жирный крест.

— Кассиус Кв. Бенбоу? — сказал я.

— Имян-но, — сказал Ринго. — Дядя Кэш, который у Бенбоу за кучера был, пока не удрал с янки тому два года как. Теперь вернулся вот и хочет в судебные исполнители выбираться. Вот чем ’сподин Джон и другие белые ’спода и заняты.

— Ниггер? — сказал я. — Ниггер?

— Нет, — сказал Ринго. — Ниггеров больше нет, ни в Джефферсоне, ни еще где. — Потом рассказал мне про двух Берденов из Миссури с патентом из Вашингтона на то, чтобы организовать ниггеров в республиканскую партию, и как Отец и другие намерены этому помешать. — Нет, брат, — сказал он. — Эта война не кончилась. По-настоящему она только-только начинается. Раньше как было: увидишь янки, так ты его сразу узнаешь, потому у него никогда ничего при себе и нету, кроме как ружья, или поводьев для мула, или там горсти куриных перьев. А теперь его и не узнать, и в руке не ружье, а пук таких вот бумажек, а в другой — кипа избирательных бюллетней для ниггеров.

Так вот, мы были заняты: Отца только по ночам и видели, да и то иногда мы с Ринго, а иной раз и Друсилла поглядим на него и спрашивать ни о чем не станем. Оттого они это быстро и провернули, потому что Друсиллу они уже победили; с того дня, как эти четырнадцать леди уселись в кабриолеты и коляски и укатили в город, до того дня, когда два месяца спустя — еще и фургон не успел вкатиться в ворота — мы услышали крик Денни — на одном из сундуков восседала тетя Луиза (вот что добило Друсиллу — сундуки эти. В них лежали ее платья, которых она три года не надевала; Ринго никогда и не видел ее в платье, покуда не явилась тетя Луиза), в трауре, вплоть до крепового банта на ручке зонта, хотя когда мы были в Хокхерсте, она никакого траура не носила (а дядя Деннисон был тогда такой же мертвый, как теперь), для Друсиллы это только отсрочка была. Тетя Луиза подъехала к хижине и вышла из повозки уже в слезах, и, когда говорила, выходило точь-в-точь как в письмах, поэтому приходилось быстро перескакивать с одного на другое, чтобы извлечь хоть какой-то смысл:

— Я прибыла, чтобы в материнских слезах еще раз воззвать к ним, пусть даже я и не надеюсь, что это принесет какую-нибудь пользу, хотя до последнего мгновения я молила о пощаде и сохранении невинности этого мальчика, но чему быть, того не миновать, однако по крайней мере мы сможем втроем нести сообща это бремя. — Она сидела посредине комнаты в Бабушкином кресле, даже зонтик не положила и капор не сняла, уставившись на тюфяк, где спали мы с Отцом, а потом на стеганое одеяло, прибитое к балке, чтобы отгородить комнатку для Друсиллы, и прикладывала к губам платочек, от которого вся хижина пропахла сушеными розами. А потом пришла с лесопилки Друсилла, в грязных, грубых башмаках и в пропотевшей рубахе и комбинезоне, и волосы у нее выгорели от солнца и полны опилок, и тетя Луиза, чуть на нее взглянув, вновь расплакалась, приговаривая:

— Пропащая. Пропащая. Слава тебе, всемилостивый боже, что Деннисон Хок не дожил до этого дня и не увидел того, что вижу я.

Они уже победили Друсиллу. В тот вечер тетя Луиза заставила ее надеть платье; поджидая Отца, мы видели, как Друсилла выскочила в нем из хижины и побежала вниз, к ручью. И когда он приехал и вошел в хижину, тетя Луиза по-прежнему восседала в Бабушкином кресле, прикрыв платочком рот.

— Приятный сюрприз, мисс Луиза, — сказал Отец.

— Для меня в нем