Собаки и волки - Ирен Немировски
Однажды вечером, когда Ада уже собиралась ложиться спать и наконец отложила книгу, она услышала с улицы, обычно такой тихой в это время года, какой-то странный незнакомый шум. Стоял февраль, было не очень холодно, но снега было много, и дул сильный ветер. Что эти люди делают на улице? Когда она подошла к замерзшему окну и подышала на него, чтобы растопить лед, то увидела, что по улице идет возбужденная толпа, то крича, то свистя. Ада смотрела, ничего не понимая, пока в комнату вдруг не вошла тетя Раиса. Ее лицо было все в красных пятнах, которые появлялись, когда она злилась или ею овладевали сильные чувства. Она схватила Аду за руку и оттолкнула от окна.
– Что ты здесь делаешь? Ну что за невыносимый ребенок! – закричала она. (Она явно была рада, что племянница оказалась под рукой, чтобы выместить на ней злость и страх.) – Когда ты нужна, тебя никогда нет, а если не нужна, то вечно путаешься под ногами! Это неразумно, моя дорогая, – закончила она совсем другим тоном, так как на пороге появился отец Ады.
Ада совсем не удивилась этой внезапной перемене: она привыкла к тому, что у тети два лица и два голоса, и она может переходить от ругани к мягкости с немыслимой легкостью и быстротой. Вот и сейчас ее злобное шипение во мгновение ока превратилось в нежный и жалобный звук флейты.
– Дитя мое, это неразумно. Ты уже давно должна была спать, уже пробило десять часов. Иди, Адочка, маленькая моя, но…
Они с деверем посмотрели друг на друга.
– Сними только платье и туфли.
– Почему?
Взрослые ничего не ответили.
– Сегодня ночью ничего не будет, – сказал дед, войдя в комнату. – Они разобьют несколько окон и пойдут спать. Вот когда придут солдаты, только тогда…
Он не договорил. Все трое осторожно подошли к окну. Свет в комнату проникал только от лампы, стоявшей в соседней спальне, но отец Ады взял ее, прикрутил фитиль наполовину и свечение стало тусклым, дымчато-красным и почти невидимым. Ада с любопытством смотрела на них; они прижались друг к другу в полутьме, шептались, по очереди дыша на черное стекло, но она была в том возрасте, когда желание спать настигает внезапно и с непреодолимой силой, будто опьянение. Она несколько раз глубоко зевнула и в темноте подошла к кровати. Как ей и было велено, она сняла только башмаки и платье, потом, улыбнувшись, проскользнула под одеяло – в старой кровати было тепло и уютно – и заснула под звуки первых камней, брошенных в окна нижнего города.
7
В течение нескольких дней происходили некоторые волнения, начинавшиеся по вечерам и потом стихавшие сами собой, убытки от которых заключались в криках, оскорблениях и разбитых окнах. Днем было спокойно. Однако детей больше не выпускали гулять, и они часами сидели бок о бок на старом диване, продолжая придуманную ими игру, которая стала еще интереснее – настоящая эпопея с тысячами персонажей, с войнами, поражениями, осадами и победами. Из первоначальной идеи каждый вечер вырастали новые истории, как ветви на стволе старого дерева. От этой игры их охватывало лихорадочное возбуждение, дыхание перехватывало, во рту пересыхало, глаза слезились. Как только наступали сумерки, им не оставалось ничего другого, поскольку им запрещалось зажигать лампы. Весь нижний город едва дышал, скорчившись за двойными рамами, в маленьких, тесных, жарких и душных комнатах.
Но однажды, наконец, реальный мир оказался сильнее мира грез. Бен и Ада находились во власти иллюзий до такой степени, что перестали слышать друг друга. Оба говорили одновременно, глухо и монотонно, стуча ногами по деревянному каркасу дивана. И вдруг услышали не гул и не рокот, который их ухо уже перестало воспринимать, а дикие, нечеловеческие вопли, раздавшиеся так близко от них, что казалось, это кричит сам дом, его стены или старый пол. В тот же миг дверь распахнулась, и кто-то – черты лица были настолько искажены страхом, что они его не узнали – кто-то внезапно появился позади них, схватил их, подтолкнул и потащил прочь. Бен потерял ботинок и кричал, чтобы ему дали его подобрать, но его не слушали. Их провели через всю квартиру, вывели через кухонную дверь и, пихая, толкая, дергая за запястья, руки и ноги, в конце концов потащили по лестнице куда-то на чердак. Они упали наземь, нащупали в темноте угол сундука и старый подсвечник, валявшийся на полу, и поняли, что они в кладовке под крышей. Отец Ады – теперь они узнали его хриплое, торопливое дыхание за дверью, словно его грудь вот-вот разорвется от ужаса и безумной гонки – отец Ады прошептал в замочную скважину:
– Не шевелитесь. Не плачьте. Спрячьтесь.
Потом, еще тише:
– Не бойтесь…
– Но я не хочу тут сидеть! – закричала Ада.
– Замолчи, глупая! Не шевелись. Ни слова, ни звука!
– Но папа, мы не будем тут спать!
– Дядя, мы есть хотим!
Они изо всех сил заколотили кулаками в запертую дверь. Но отец торопливо сбежал вниз, и они услышали, как он убирает приставную лестницу. Как только они остались одни, Бен успокоился.
– Кричать бесполезно. Тут уж ничего не поделаешь. Он ушел.
Окно кладовки выходило во внутренний двор, высокий и узкий, как глубокий колодец, зажатый между толстыми стенами. Невыносимые вопли время от времени стихали, казалось, что толпа отступила и это морской прилив чудесным образом течет по улицам старого города, а волны бьются о стены домов. Порой солдаты, бродяги, профессиональные мародеры, исступленные евреи стекались к воротам гетто, и то, что происходило – Бен и Ада, конечно, не имели ни малейшего представления, что именно – подступало к самым дверям их дома, прямо к их порогу. Толпа ревела, как разъяренный зверь, и казалось, что она, словно таран, бьет в стены, обрушивается на них, отступает, вдруг возвращается, чтобы расшатать их получше, и снова тщетно наносит удары.
Дети сидели на краю сундука, прижавшись друг к другу, слишком потрясенные, чтобы плакать. Время от времени до них доносились какие-то звуки, выделявшиеся из монотонного гула тысячи голосов. Навострив уши, с дрожащими руками они жадно впитывали эти
