Юдоль - Михаил Юрьевич Елизаров
Костя носит синюю школьную форму. На пиджаке, где отлетела алюминиевая пуговица, пришит соразмерный протез. Нарукавный шеврон, изображающий солнце и раскрытую книгу, аккуратно надорван сверху, чтобы использовать его как дополнительный карман. Под пиджаком голубая рубашка и алый галстук с замусоленными концами. С наружной стороны лацкана приколот пионерский значок; с обратной – переливающийся пластмассовый кругляш-талисман с персонажами «Ну, погоди!» – по нему Костя обычно гадает. Задумывает произвольное число и столько же раз колеблет кругляш, если в итоге просветится Заяц – к несчастью.
Костя живёт в девятиэтажном панельном доме под самой крышей. В двухкомнатной тесной квартире их четверо: папа с мамой, Костя и младшая сестра Вера.
Папа работает на заводе, мама в поликлинике. По вечерам у папы болит поясница, у мамы – голова. Папа, согнувшись в погибель, зачерпывает из крошечной плошки пахучую вьетнамскую мазь «Звёздочка» и натирает крестец; быстро-быстро сучит вдоль спины худыми мосластыми руками, словно гигантский токующий кузнечик. Мама подвязывает шарфом к затылку горчичник и набирает в таз воды, чтобы холить ступни в извилистых голубых венах, так похожих на географические нарисованные реки – Волга, Обь, Лена, Днепр, Енисей, Дон, Иртыш, Амударья, Сырдарья. Больше рек Костя не знает, не успел выучить. Что будет с его дальнейшим образованием – неизвестно. От занятий Костю освободили из-за лишая – подхватил на ничейном котёнке, с которым миловалась в песочнице дворовая мелюзга, включая сестру Веру. А ведь даже не тискал, не прижимал к лицу, как Вера, просто подержал в руках. Вот где, спрашивается, справедливость?!
Костя только и делает, что гуляет по району. С утра идёт в кинотеатр «Юность» на детский сеанс. Старуха-билетёрша, одетая во всё шерстисто-серое, точно свалянное из плотной, как войлок, пыли, сперва не пускала Костю. Тот наобум выдумал про каникулы. Билетёрша так давно училась в школе, что позабыла, когда начинаются эти самые каникулы. Да и недели с одинаковой осенней погодой смешались у неё в голове, билетёрше действительно кажется, что наступил октябрь, а может, вообще прошли ноябрьские праздники и не за горами Новый год.
В зале никого нет, кроме Кости и укромной взрослой пары, которая пришла сюда не за искусством. Они сидят на заднем ряду, мужчина вздыхает, женщина тихо смеётся и стонет. Костя оглядывается и видит что не должно – полную, обтянутую чулком ногу женщины, закинутую на кресло нижнего ряда. Мальчишка заворожённо прислушивается, ощущая странное волнение где-то под ложечкой. Женщина вдруг поднимает голову и смотрит прямо на Костю. На верхней части её лица, как вуаль, лежит тень, но улыбающиеся губы освещены дымчатым лучом кинопроектора. Женщина обводит быстрым языком чёрную улыбку, и Костя тотчас отворачивается, чувствуя на щеках восторг и стыд. Ты тоже колготкам предпочитала чулки, радость моя…
Фильмы в кинотеатре старые, сплошь про Великую Отечественную войну или французские комедии. Изображение на экране рябое, будто иссечённое бритвой. Ветхая плёнка часто рвётся. Однажды механик не стал её чинить, и Костя просидел остаток сеанса в темноте. Из отдушины клубилась подсвеченная пыль – мельчайшие киночастицы уже не превращались в ожившую картинку.
Парк безлюден и тих, лишь шуршат редкие белки да надрываются вороны. Замерла карусель; словно кандалы, болтаются на длинных ржавых цепях десятка полтора-два летучих кресел. Там аттракцион «Ромашка» с заглохшим мотором, но, если самому как следует толкнуть круглую площадку с сиденьями, она сделает с десяток медленных оборотов.
Зато работает Чёртово Колесо, скрипит, словно зримая поставленная на дыбы шестерёнка Вечности. Костя платит пятнадцать копеек за вход, после чего на Колесе можно оставаться, пока не надоест, посетителей всё равно нет. Посреди кабинки железный руль, для дополнительного вращения вокруг своей оси. Тогда Колесо подобно вселенной, а кружащаяся кабина – планете, плывущей по орбите звёздного мироздания.
Внизу багряные кроны, похожие на холмы, наверху неподвижные облака, лохматые ватные болваны, подобные тому, что в миниатюре стоит на столике у Костиной мамы, от которого каждый вечер она отщипывает клочки, чтобы вытереть с губ помаду или же, вымочив ватку в жидкости с запахом ацетона, смыть с ногтей облезший лак… Чадят рыжие лиственные кучи. Поднимается, уплывает в небеса жертвенный горьковатый дым осени. Кружится голова, ржавый пол кабинки пахнет застарелой рвотой, прям как в пассажирском «кукурузнике», где даже пилоты, наверное, блюют от турбулентности, а что уж говорить про обычных пассажиров? Помнишь эту запредельную тоску? Когда хочется кого-то обвинить в заоблачной, гремящей на весь мир душевной пустоте, да только некого в ней винить, мы целиком слеплены из этого никчёмного вакуума; вчера его заполнял дешёвый портвейн, сегодня – гарь опавших листьев, завтра нахлынут отчаяние или вожделение. После десятка витков Костя перемещается на обыкновенные наземные качели. Затем покупает в киоске мороженое. Вафельный стаканчик приходит в негодность раньше пломбира. Растаявшее молоко, липкое будто клей ПВА, протекает, и Костя полощет пальцы в мелкой луже.
В далёкой приземистой панельке на первом этаже живут баба Света и деда Рыба. По-настоящему деда звать Вовой, а Рыба потому, что у него рак желудка. Это родители, чтобы не травмировать Костю с Верочкой, переименовали в разговорах смертельную заразу.
Косте не верится, что деда Рыба болен по-настоящему. Никто бы не протянул столько лет, столуясь у бабы Светы. Супы-помои, котлеты из мясной мертвечины, макароны с привкусом клейстера. Костя к такой пище давно приноровился. Надо есть быстро и не задумываясь, тогда вкус проскальзывает мимо.
В окна вставлены решётки, как в сберегательной кассе, хотя красть в квартире нечего. Не мебель же из коричневого ДСП или велюровые гобелены – похожие на собак медведи в мезозоевой чаще папоротников, васнецовские богатыри с одутловатыми лицами олигофренов. Над кроватью фотоснимки вымершей родни в деревянных рамках и календарь за бог знает какой год. Если открыть платяной шкаф, оттуда хлынет запах нафталина, а после выпорхнет очумевшая моль.
В гостиной без продыху бормочет телевизор. На нём кружевная салфетка и хрустальное Иродово блюдо. Нависают низкие, как грозовые тучи, потолки. Вместо паркета зашарканный линолеум. Часы-ходики – цок-цок, цок-цок, будто стучат каблучками. Деда Рыба обзывает ходики «шалавой», подтягивает
