Береги косу, Варварушка - Варвара Ильинична Заборцева

За кем-то запомнила, что дороги всегда к дому ведут. Пускай окольными путями, но к дому выведут. Только виден ли дом на папином пути, слишком долго возвращаться придется. А может, если зайти далеко, путь к дому сам собой найдется?..

Свой дом папа, наверное, не узнает. В его половине на Широком давно никто не был. Его комнату в доме на Кулойском бабушка Устинья заморозила. Тяжело одной целый дом отапливать. Каждый день печку топить, а дрова на исходе. И силы.

Захожу с ведром снега, а бабушка Устинья дует на руку. Уголек вылетел, когда подбрасывала. Бабушка Устинья говорит, много плакать вредно, слезные мешочки портятся. Немножко полезно, глаза умываются. Скорее руку в ведро со снегом. Быстро вода жар вытянула. Сели чаевничать наконец-то. Не хотела о папе говорить, но бабушка Устинья сама начала:

– Отец твой все по-правильному жить хочет. Потому и ушел прорывать ледоход. Правильно это, нужно, как же иначе? Все правильно.

– А не выйдет оно, бабушка, по-правильному. Правильность-то у каждого своя. Сколько правд собрала по людям, ты бы знала! Разве за каждой угонишься?

– Сколько уже на свете живет, а все бегает, ищет.

– Да, бабушка, тут нам с папой, видно, не сойтись. Он меня слушать не станет, а я спорить не буду. Не потому, что неправильно отцу перечить. Не поэтому, бабушка. Просто… сберечь хочу между нами что-то помимо правды.

– А я дождусь ли отца твоего, не знаю. Печь-то на ладан дышит. Хоть по домам иди, печника выспрашивай. Где отыщешь толкового? А отец твой хоть и по книжкам, но что-то поправил бы.

Дерево, дом, река и лодка

Сиротные дни пошли, неприкаянные.

Мокрый снег без конца. Небо – даже через окно давит на плечи. Укрылась во что-то черное подлиннее, чтобы не так продувало, и все же пошла до реки. Дядя в лес не ходил, дрова и воду носил. Я и не ходила никуда без дела, у печи тепло.

А тут подняла глаза. Небо крошится без разбора, сыплется на все, что плохо укрыто, зато… будто острее хочется чувствовать снег. Снежинок до того много, что глазами за каждой не уследишь, но различить бы касания, их запомнить. Вот и стою, домой не иду. Стою под снегопадом, никому не нужным, беспомощным, тающим на лету, – и думаю, пускай тает скорее.

Может, так оно лучше для всех.

Только бы внутри белизна не растаяла. Та самая, что в каждом беловодце живет. Та самая, что в ледоходные дни уплывает в Белое море, но капли ее повсюду остаются, море у нас нежадное, куда ему столько.

Только сугробы давно серые. Может, и море давно.

Много я горячилась в последнее время. Пускай больше в себе держала, но все же. По нашим беловодским поверьям, в горячке белизна внутри человека может растаять. Потому размеренно жили от ледохода до ледохода – на весь год света и сил хватало.

Надвигались тучи. Одна больше другой. Воедино.

Сквозь снег появилась девушка.

Прижимает что-то к груди, изо всех сил укрывает. Это была картина. Странная девушка, кто же носит картины во время снегопада? А снег переходил в дождь.

Мы встретились недалеко от сарая тети Клаши. У нас редко замки на сараях, но тетя Клаша дрова закрывала, именно их. Добро заново нажить можно, а дрова, говорит, запасать некому. Не надеялась ни на сына, ни на внука. Но все равно ждала – я знаю – и дядю Игната, и Никиту.

Замок надежный висит, но про ключи все свои знают. В щелке, под шифером.

– Вы хотя бы сильный заряд переждите.

Я окликнула девушку и распахнула дровяник тети Клаши. Стали пережидать.

Дрова уложены честь по чести. До того ровно, будто и трогать не стоит. И мы встали смирно прямо на входе.

Первым делом девушка достала картину. Я блуждала по ней глазами. Картина была цела, только один уголок поплыл – край неба, не страшно.

Главным на картине был дом. Рядом большое дерево, река и лодка на берегу.

То ли день, то ли вечер. То ли лето, то ли осень. Желтеющая серость. Место пограничное и безграничное. Его самое живое пятно – цвета чернозема. Не случайно на нем выросли и огромное дерево, и дом. И неведомая девушка в белом платке облюбовала именно эту землю.

Из соседей лишь дерево. Рядом с ним даже добротное жилище кажется маленьким, беззащитным, а девушка и вовсе крошечной. Сильная, выходит, черная земля, раз вырастила такое дерево. Казалось бы, ствол тонкий, а какая добротная крона. Вырви дерево – опустеет округа. Плоской, неприкаянной станет, продувной. Как наш берег, что только лиственницей и держится.

Мы продолжали молча стоять в сарае. Я разглядывала картину. Девушка любопытно следила за тем, как перемещается мой взгляд. По шиферу катился мокрый снег.

Реку на картине сразу и не заметишь – тоньше ствола дерева. Течет по нижнему краю, но из нее вырастают и черная земля, и дом, и дерево. Все на воде стоит. Опять.

Под ногами собиралась лужа. Мы принесли снег на себе. Кажется, заряд прошел. Можно идти. Недолго стояли. Даже название не спросила. Имя тоже.

Дерево, дом, река и лодка. Вот что запомнилось. У меня, выходит, есть только дерево. Лиственницу свою люблю, хотя… кривая она, скоро ветер и лед совсем ее высушат и расколют. Может, стоит и дерево новое посадить, по-человечески. Моя лиственница придумала вырасти на самом обрыве угора – порой кажется, она висит между угором и рекой. Кто же такие места выбирает для долгой, безбедной жизни? А может, лиственница не выбирала, а просто выросла?

Дерево, дом, река и лодка.

С домом слишком запутанно, хотя… и с рекой не легче. Зато с лодкой все ясно – папа обещал подарить. Надо лишь подождать. А может, иную реку найти. Там и дом, и дерево новые вырастить.

Я не лиственница.

В черных полях и между высоких сугробов

Пошла в Черноземье.

От Беловодья всего ничего. Соседние, но другие места – распахнутые, распаханные, широкие. Земли много, она плодородная, темная от влаги, не наш белый камень. Не одна большая река, а много малых. Каждую не упомнить, зато они не становятся преградами, легко мосты перебросить. И лед не бывает прочным – теплее в этих краях, реки не успевают промерзнуть. Ни ледохода, ни ледостава, только прихватит холодом поверху и отпустит. И снег недолгий.

Никита построил дом в этих краях, позвал посмотреть.

После