Дом на полпути - Фине Гробёль
Сара наливает смесь для окрашивания волос в лавандовую миску с ромашками и натягивает пластиковые перчатки. Мари хочет покрасить волосы в красный, она сидит на кухне за обеденным столом, им разрешили это делать здесь. «У тебя и впрямь волосы разной длины», – Сара возится, массирует и растирает тонкие влажные кончики, вытягивая их и обнажая кожу головы, розовую и сухую. «Я просто немного беспокоилась, думаю, ты понимаешь, о чем, я набрала двадцать килограммов за два месяца, серьезно, все говорили, что на антипсихотиках худеешь, и вот что из этого вышло, – отвечает Мари, закрывая глаза, пока Сара массирует ей шею. – От всего этого я растолстела, так что теперь крашу волосы, вместо того чтобы покупать одежду». Сара кивает, окунает пальцы в красную массу и медленно втирает краску – от корней к кончикам. Она старается не затронуть уши, но ей это дается с большим трудом – и маленькие красные пятна появляются то тут, то там. После того как краска хорошо размешана в этой каше из волос, Сара тихо произносит «готово» и выбрасывает пластиковые перчатки в мусорное ведро. Теперь краску нужно оставить на полчаса, и она разрезает восьмилитровый пакет для заморозки и накрывает им красную копну Мари, закрепляя ее тонкой резинкой. «Пойдемте покурим», – говорит Сара, протягивая мне и Мари длинные Pall Mall.
Комары повсюду, от них почти невозможно укрыться. Мы спим с открытыми окнами, потому что жара в конце лета просто невыносима, а с открытыми окнами приходят комары, они кишат густым облаком, в которое можно просунуть руку. Некоторые считают, что комары появляются из-за нашей близости к воде, другие – что из-за высоты, на которой мы живем. Сегодня утром Гектор проснулся с заплывшим глазом, его так сильно искусали за ночь, а позже появился Вахид с ухом размером с большой кулак. Мы делаем средство от комаров из эвкалиптового и оливкового масел, на ночь втираем его в кожу до блеска и скольжения, окна завешиваем марлей, на концах завязываем узлы, лежим и смотрим, как они бледно светятся, как ветер их надувает и натягивает. Мы надеваем одежду, перчатки и шляпы, самые тонкие, какие только можем найти, но нас все равно заедают. Нас всех заедают. Мы скитаемся по коридорам и чешемся, сооружаем чесалки из карандашей, садимся в ряд и часами напролет чешем друг другу спины, наша кожа вздувается, как наполненные водой шарики, мы прикладываем к укусам холодный мятный бальзам, чтобы немного успокоить зуд. Мы выжимаем лимоны и вычищаем косточки, наливаем сок в бутылки с пульверизатором и опрыскиваем друг друга, он жжет и щиплет, но действует; мы пьем воду с огурцом и нежно массируем лицо размякшими кусочками; мы привыкаем засыпать под звуки громких шлепков по воздуху, стенам, полу, под писк вокруг.
Киан и Вахид организовали вечернюю вылазку в магазин сладостей, они сидят в машине, как два переваренных яйца, и от них несет травкой. Я отправляюсь с ними от нечего делать, Надя за рулем, ей нравится, когда молодые проявляют инициативу. «Лучший в мире магазин "выбирай и смешивай", у них есть все», – говорит Вахид, лениво шевеля языком; отсюда мне кажется, что его подбородок и шея слились в одно целое. «Коммуна угощает», – говорит Надя, когда мы выходим из машины. Киан захлопывает за собой дверь: «Йес-с-с». Воздух на улице тяжелый, как будто кто-то слишком долго держал лето взаперти. Мы можем помечтать о всеохватывающем временном горизонте; о возможности разделить коллективный психоз. Вахид выбирает мармеладки исключительно пастельных тонов. Я предпочитаю прозрачные.
К мочкам ушей Лассе прилипли крошечные волоски, он самостоятельно подстригся с помощью триммера. «Длинные волосы мешают мне думать», – объясняет он. Внутри и снаружи воздух одинаковый – он вертит головой, чтобы охладить его. Мы едим мармеладки, и Лассе рвет бумажные обертки на мелкие кусочки, они покрывают пол, напоминая плесень. Лассе открывает окно и быстрым, но осторожным движением протирает подоконник влажной тряпкой. Мы держимся за руки, потому что боимся, закрываем глаза, молчим, то погружаясь в сон, то выныривая из него. Мы снова открываем глаза и знаем, что сейчас случится. Лассе встает и поворачивает ручку, в образовавшейся щели виднеется яркая полоса света. Мы находимся на территории чаек.
Из комнаты Мари доносится мощный бас, иногда ее пронзительный смех, иногда – крик. Разбивается бутылка. Низкие голоса перешептываются, кто-то делает погромче. Пахнет георгинами. Я вижу их через окно в общую комнату, они срезаны и стоят в вазе с водой до краев. Киан выходит, аккуратно закрывая за собой дверь; я мельком замечаю мужчин, пару бутылок газировки, водку, зажигалки, открытки, еще мужчин. Они под кайфом – или что-то в этом роде. Киан молча кивает мне – тайный знак. Я знаю, что принесет будущее: ворота отворятся, стены превратятся в коврики, сердце затрепещет.
Киан. Он хватается сразу за несколько вещей, а за окном бушует позднее лето. Он быстро влюбляется. Он облокачивается на стол, и мы тихо и долго рассказываем о том, как спали. Пытаемся обрисовать друг другу географию ночи, архитектуру преследований. Мы одни? После этого я отправляюсь в свою комнату, чтобы сделать макияж. На это уходит целый час. Я медлительна, скрупулезна, это почти невыносимо скучно, и все же я хочу продолжать накладывать слой за слоем, замазывая, выравнивая, подсвечивая, растушевывая.
В следующий раз меня красит Мари. Она прошла курсы визажиста в средней школе и фыркает на тех, кто наносит на веки тени одного цвета – «профаны», называет их она. Засохшим консилером она пытается замазать темные круги под моими глазами, ее дыхание ровное и тяжелое. Моя кожа легко поддается ее движениям, совсем не сопротивляясь. Сначала Мари наносит едва заметный оттенок на веки, до самых бровей, дует и делает шаг назад. Затем смахивает остатки краски из складки между большим и указательным пальцами, после чего опускает аппликатор в насыщенный блестящий сливовый цвет. Ее руки вспотели и пахнут гашишем. Цвет заканчивается неровной стрелкой у самой брови. Жидкая подводка для глаз кажется сухой и холодной, Мари переходит к скулам. «Совсем нелегко, когда ты так сильно потеешь», – раздраженно бормочет она, зажимая кисточку во рту.
В машине по дороге в судебно-психиатрический центр Глострупа колено Вахида постоянно вибрирует, беспрерывно, не останавливаясь ни на мгновение. «Вы уже бывали здесь?» – спрашивает Ларс, притормаживая на красный свет на перекрестке, который я не сразу узнаю. Вахид кивает. Мы едем навестить Киана в отделении 810, где он дожидается решения о принудительном лечении. Его перевели несколько дней назад после содержания под стражей в тюрьме Вестре, возможно, с доступом к медикаментам, но, скорее всего, без контакта с психиатром. Он угрожал аптекарю, требуя денег и таблеток, и его не выпустят в ближайшее время. В центр он точно больше не вернется. Мы выходим из машины на парковке возле пары невысоких домов из желтого кирпича, окруженных забором, за которым, как я полагаю, находится прогулочный двор. Я прикуриваю, Вахид тоже, мы перебрасываемся взглядами, Вахид и я, оба молчим, но придвигаемся друг к другу, глядя в одну и ту же точку в гравии; точку, где один камень отличается от других цветом или размером. Но когда Ларс подходит к нам, это ощущение коллективного слияния с камнем у отделения 810 Глострупского центра судебной психиатрии тут же исчезает. За оградой во внутреннем дворе земля покрыта пятнами желтовато-зеленых листьев; она светится, как поросшая водорослями река. «Эй, чуть было не забыл самое главное», – восклицает Ларс и возвращается к машине, из которой достает коробку Toffifee и три пачки белых Prince. Вахид потирает затылок, пока я тушу сигарету о гравий.
Отделение 810 ничем не отличается от обычного закрытого отделения, за исключением усиленных мер безопасности. Я осознаю это, когда персонал просит нас оставить телефоны и сумки в небольшом, запирающемся на замок шкафчике, а затем коротко и неловко обыскивает
