Дом на полпути - Фине Гробёль

мерой, хотя так почти никто не говорит: уж слишком драматично это звучит. Пациенту могут назначить разное количество сеансов ЭСТ: несколько раз в месяц или раз в месяц, но на протяжении длительного периода. Что насчет меня? В восемнадцать лет я прошла около двадцати сеансов ЭСТ – три дня в неделю в течение нескольких месяцев, правда, точного количества я не помню. Я вообще многого не помню из того периода. Но я помню, что каждый понедельник, среду и пятницу мне запрещалось есть и пить до терапии. Зато можно было курить, как мне кажется, или, может быть, я просто не соблюдала это предписание. Помню высокого пожилого мужчину, который мне больше не встречался в отделении – нигде, кроме как на сеансах ЭСТ, как будто он пребывал только в больничном подвале и его длинных коридорах. Я помню, как медсестра и человек, проводивший ЭСТ, везли меня на койке на нижний этаж, где проводились процедуры. Я упражняюсь во вспоминании. Я помню леденящую анестезию в венах; как отключаюсь, освобождаюсь, исчезаю. Чудесное чувство. Я помню, как просыпалась вечером с дикой болью в челюсти и голове, помню, что ничего не помнила. В течение последующих недель я пыталась заметить эффект от терапии в своем настроении, теле, но ничего не ощущала, ничего, кроме отупения чувств, боли в челюсти, помутнения, отсутствия собственной истории. Я думала: как я могу почувствовать разницу, если сплю каждый второй день, а часы бодрствования провожу пересматривая записные книжки, старые письма? Есть что-то пугающее и одновременно удивительное в том, когда тебя стирают таким образом, и я несу это в себе, я несу это с собой. Неудивительно, что мне было трудно вспоминать месяцы лечения. Но вдруг несколько других воспоминаний стали тускнеть – воспоминания, уходящие корнями в далекое прошлое, еще до начала лечения: за год до первой госпитализации, первые разы с постоянными дежурными в палате, поступления в закрытые отделения, люди, которых я знала. Я отыскивала и перечитывала старые записи, но это все равно что читать художественную литературу: я узнаю этого человека, но это не я. Это не я. Время после лечения тоже размылось, я помню его урывками и с трудом выстраиваю логические связи, и не то чтобы это проблема – меня вполне устраивает такая история о себе с пробелами. Но мне просто интересно узнать причину потери памяти. Были ли это сеансы ЭСТ? Или высокие дозы бензодиазепинов, антипсихотических депо-препаратов, антидепрессантов, снотворных? Была ли это травма, и забвение стало способом выжить? Были ли это неврологические и когнитивные последствия самой болезни? А может, это была сумма всех этих факторов, и в этом нет ничего удивительного. Думаю, именно поэтому говорят, что ЭСТ – относительно безобидная форма лечения: неизвестно, откуда берутся провалы в памяти, или, иначе говоря, они могут взяться откуда угодно, если вы психически больны. Да и не все страдают от этого. А каковы альтернативы лечению? Пожизненный прием больших доз психотропных препаратов, возможный недолеченный психоз, недосыпание, постоянное беспокойство – список можно долго продолжать. В этом смысле счастливого исцеления не существует. Основной принцип психиатрии – это лечение, ориентированное вовнутрь. Можем ли мы вместо этого представить себе лечение, ориентированное вовне, где среда подготовлена к более широкому и всеобъемлющему спектру эмоций? Не уверена.

На наших носах появляются маленькие бусинки пота, которые превращаются в новые части тела. Волосы липнут ко лбу, а сонливость накрывает, как одеяло. Трудно сказать, от чего эта усталость – от жары или таблеток, потому что персонал и близко незнаком с подобной вялостью: они роятся вокруг нас, как ранние осы. Мы предпочитаем есть белый хлеб и фрукты, такое ощущение, что раскаленные решетки тостера никогда не остывают; хлеб мы едим с маслом, медом или просто так, как это делает Гектор, может, немного посыпав солью. В один из дней Ларс предлагает съездить на пляж, но нам трудно соответствовать требованиям пляжного отдыха в плане одежды, настроения, личного пространства. Вместо этого мы обходимся нашим собственным душным заведением, паримся и потеем, а вечером жара только усиливается из-за выделений наших тел – они заметны и нам; то, что раньше было телом, теперь стало маленькими каплями конденсата на стеклах, с наступлением вечера они проявляются все четче, потому что окна мы закрываем, как только прячется солнце. И что бы мы ни делали, сколько бы времени ни прошло, здесь всегда одно и то же время года: лето, самое жаркое за последние годы.

Возможно, это было наше лучшее лето, это лето сдерживания, возможно, оно окажется лучшим летом в нашей жизни.

Я мечтаю поглотить: различные предметы, блюда, людей. Я мечтаю о пищеводе, таком длинном, как рука, и рте, таком широком, как бедра. Я мечтаю о бесконечном множестве гладкого и мягкого на ощупь. Я мечтаю о том, чтобы поглотить большую часть общего пространства: гостиную, кухню, пол. Грубые куски потолка, крепкие полоски линолеума. Я мечтаю о твердом белом хлебе с корочкой, режущей нёбо, о сырых макаронах, сырой моркови. О длинных и прекрасных глотках. Я мечтаю поглотить хрупкое стекло люминесцентных ламп.

Я мечтаю о коже, гладкой, как луг.

Все пути из дома ведут обратно внутрь; за каждой дверью, что я открываю, – еще одна лестница или еще один коридор с линолеумом, ведущий к еще одной закрытой двери и еще одному сенсорному источнику света, который загорается, лишь стоит мне поднять руку, вздохнуть или сделать шаг назад, и, если я нахожу дорогу к лифту, он спускает меня в подвал, где я снова и снова встречаю Лассе с его молочно-белыми глазами и потрескавшейся кожей на руках. И, когда я наконец добираюсь до первого этажа и выхожу на влажную плитку террасы, каменная стена, ограждающая от внешнего мира, кажется все выше и массивнее, и мне приходится сесть на скамейку рядом с Вахидом и Кианом, посмотреть вверх на что-то похожее на звездную бурю, зажечь одну сигарету на троих и стараться выпускать дым только в одном направлении: вверх.

cекреты

Мы снуем туда-сюда по комнатам друг друга, открываем двери и ложимся на диван-кровать, смотрим телевизор или собираем пазлы, поливаем растения и печем булочки, прислоняемся к стенам, словно пытаясь обозначить прикосновение, с одинаковой, вызывающей беспокойство легкостью открываем пачку сигарет, смотрим на вздутые животы друг друга и тайком перемигиваемся. Мы увеличиваем дозу лекарств, уменьшаем ее, отменяем их полностью и начинаем все с начала, едим анксиолитики и смеемся над психиатрами, пытаемся умереть разными способами, пока жизнь, этот центр и система удерживают нас здесь; мы редко плачем, пьем пиво на террасе по пятницам, слушаем любимую музыку пожилых пациентов, доносящуюся с первого этажа. Мы здороваемся с уборщиком Ахмедом, пытаемся разобраться в нашем плане лечения, составляем расписание всей нашей жизни наперед: план питания, план на неделю, описание нашего проблемного поведения; записываем, когда у нас случаются панические атаки, что произошло до и что – после, составляем бюджеты и рвем их в клочья от ужаса, когда звонят из центра занятости, а мы на больничном и неработоспособны; мы обмениваемся одеждой и одалживаем друг другу обувь, планируем поездки на летние каникулы в кемпере нашего центра, но так никуда и не едем, открываем холодильник и снова его закрываем. Мы начинаем заниматься боксом и организовываем музыкальную группу, шьем наволочки и отправляемся на йогу, ходим на групповую терапию, когнитивную терапию, психотерапию, диалектическую поведенческую терапию, посещаем психообразование и испытываем паническую атаку на обочине, нам не остается ничего другого, кроме как довериться; мы прячем руки в мягких складках лица и никогда не будем прежними, мы едим тонкое печенье ночью в комнатах друг друга, закуриваем очередную сигарету, и во рту у нас пересыхает.

У нас нет никакой уверенности, что этот организм продолжит свое существование. Трудно жить в невесомости. Вчера на балконе загорелся цветок, все так обезвожено, так сухо. Из коридора доносятся шаги Киана. Он приседает на корточки и вытирает носок ботинка рукавом, отсюда кажется, что он уменьшается в размере. Он встает,