Дом на полпути - Фине Гробёль

на наличие опасных предметов, спрятанных на теле, но ничего не находит. «Когда я впущу вас, у вас будет около часа на посещение, и, как только время подойдет к концу, я постучусь». Когда мы входим в комнату, становится ясно: здесь нет разницы между лечением, заключением, реабилитацией, только медленный круговорот между тюрьмой, жилым центром, больницей; здесь нет надежды на выздоровление, нет разницы между наказанием и помощью. Зато здесь есть: привыкание, подчинение, сдерживание, сдерживание, сдерживание. Киан появляется из-за полуприкрытой двери, почти улыбаясь. «Сюда», – говорит он и ведет нас в комнату с черным кожаным диваном, пустой вазой и несколькими журналами. Персонал приносит кофе, он горький и кислый. Вахид мнется у двери, засунув руки в карманы. «Не хочешь присесть?» – спрашивает Ларс, кладя упаковку конфет на широкий низкий журнальный столик, разделяющий нас. «Как ты думаешь, почему я здесь стою», – отвечает он, и мы слышим приглушенные голоса за дверью, затем они затихают. С коробкой конфет мы расправляемся за пятнадцать минут, – Киан тушит сигарету об стол.

В общей комнате в конце коридора за компьютером сидит Лассе, скроллит длинные посты блога с увеличенным тонким шрифтом: о детях индиго и астральных телах, о вредных свойствах воды, об упражнениях для медитации и дыхания, о том, как быть пробкой в море, как быть мидией на теле чьей-то жены. Гектор напевает Numb группы Linkin Park, в конце концов он ее освоил. Сайт borger.dk[7] выдает, что идентификационный номер Лассе не существует, он удрученно смотрит на экран. Затем Гектор переходит на Man in the Mirror Майкла Джексона, а я поднимаю глаза и вижу, как облака стремительно несутся по небу. As I turn up the collar / on my favorite winter coat / this wind is blowing my mind[8]. Лассе убирает руку с мышки и крутится на офисном стуле. Солнце обнажает на экране компьютера жирные пятна. Мы почти одновременно поднимаемся, Лассе и я, подходим к Гектору, напевая: You can't close your / your / your / your / your / your / your / your mind[9]. Мы смотрим на экран телевизора, на темный текст на белом фоне, свет обнажает слой пыли, и мы видим наши отражения: Лассе, Гектор и я, мы видим себя: гордо стоящих и сияющих. Stand up! Stand up! Stand up! Stand up and lift yourself / Now[10].

Вахид вернулся после недолгой госпитализации, и гнев осел на его коже. Он идет мне навстречу по коридору. Я вижу его обнаженные руки, мягкие и покрытые тонкими темными волосами, ладони спрятаны в карманы. Лицо сложено в жесткие складки, но стоит нам встретиться взглядами, как оно расправляется, смягчается плавными движениями. Мы напряженно несем свое оружие.

Мы не успеваем привыкнуть к лицам, как они принимают новую форму. Руки у нас тоже не похожи: у меня угловатые, пальцы одинаковой ширины по обе стороны от суставов, а у Вахида – гибкие, тонкие, сужаются к началу ногтя, покоятся на столе, как свежие макароны на сушке. Так выглядят ожидающие руки. Точь-в-точь как мы различаем лица, мы можем различить тех, кто заболел до новых социальных реформ, и тех, кто после. Между ними можно провести черту. Вахида вовремя обнаружили, он успел досрочно получить пенсию, и это было не простой удачей, а скорее жизненно важной необходимостью. Его признали нетрудоспособным. Сегодня этого почти невозможно добиться. Его мягкие штаны легко электризуются, сильно отличаясь от моей одежды. Я предпочитаю неэлектризующиеся ткани – это своего рода принцип, один из многих. Что такое пенсия по инвалидности, как не обещание минимальной стабильности, тонкое одеяло, возможность траве прорасти сквозь камень.

Я раскладываю пасьянс за столом на общей кухне и вижу, как Лассе выходит из своей комнаты. Он идет в кухню, его руки – длинные, как нервы. Он берет из шкафа стакан и наливает спортивный напиток, разбавляя водой до самых краев. Я растягиваю уголки рта в улыбке. Он выпивает половину стакана у раковины, затем подходит к столу, садится на стул, широко расставив ноги. Его плечи сутулые, но шея вытянута, он смотрит на меня с приподнятыми бровями, рот открыт, глаза почти не моргают, покрасневшие глаза, щетина редкая и неровная, от него пахнет чем-то вроде старой курительной трубки и желудочного сока, вареного мяса; он наклоняется, опираясь грудью на стол, и произносит: «Я освободился, я отделился от всего, что есть я, – напиток немного увлажняет его потрескавшиеся губы, я забыла, что именно кровь придает им цвет, что именно кровь выделяет их на лице. – Мне больше не нужно беспокоиться о болезнях или ломающихся ногтях, – и он смотрит на меня откуда-то издалека, – потому что это не я», – он вливает остатки жидкости в горло.

«Нас кто-то зовет», – говорит Мари, проводя грубыми пальцами по своим сухим жестким волосам. Гектор взял в библиотеке ноты к песням Майкла Джексона и терпеливо играет их на пианино в общей комнате. Мари теребит клочок бумаги, смягчая острые края, и устало кладет его на стол. «Почему Хелле еще нет?» – спрашивает она. Мы не знаем, где персонал, мы одни? Кто-то зовет нас, и Гектор оборачивается. «Может, она больше никогда не придет», – говорит он. Руки Мари трясутся, под глазами сильные мешки, словно глубокие ямы. Я встаю, наливаю воду в чайник, достаю три чашки. В одну насыпаю две чайные ложки растворимого кофе, во вторую – только одну и ложку сахара, а в третью кладу пакетик фруктового чая, который нахожу в дальнем углу шкафа. Когда я заливаю чай кипятком, по кухне разносится сладковатый запах красных фруктов, я предлагаю покурить, и мы втроем с чашками выходим на балкон. У Мари бледное лицо, Гектор едва отрывает ноги от пола. Каждый день мы проходим мимо плаката «Властелина колец» и каждый день ощущаем его безмолвный осуждающий взгляд. Он наблюдает за нами; как наблюдают светящиеся пластины на потолке и жесткие отражения на полу, как будто болезни передаются не только через кровь, но и через шаги, праздное шатание и блуждание по коридору.

Гектор не особенно искусен в игре на ударных инструментах, да и в целом не слишком музыкален, но, как и все в группе нашего центра, он пытается восстановить связь с миром, которому раньше принадлежал. Лассе играет на барабанах, Ларс – на гитаре, стажер – на басу, а я – на клавишных и пою. Музыкальная комната находится в подвале, мы играем по четвергам, а сегодня репетируем для «Забега Санкт-Ханса» – спортивного мероприятия для сотрудников, пациентов психиатрической клиники и их родственников. Маршруты разные – на два, пять и десять километров – и проходят по живописным местам вдоль Роскилле-фьорда или через лес Босеруп. На финише раздают фрукты и сэндвичи, вручают медали, а мы, Wild and Gentle[11], исполняем знакомые рок-мелодии. Темные шторы безостановочно развеваются за спиной. I'm pulling you close / You just say no[12]. Гектор не попадает в такт. You say you don't like it[13]. Но у него не главная партия. But girl, I know you're a liar[14]. Подвал больше, чем можно было ожидать, он растягивается и расширяется с каждой новой комнатой, в которую попадаешь. Рабочие с их строительным оборудованием. Иногда я случайно спускаюсь на лифте в подвал и впадаю в панику. Как-то вечером я встретила Лассе и решила, что он тоже заблудился: он стоял в незнакомом углу. Определенно, концовка – это самое сложное. Fire[15]. Нам нужно посмотреть друг на друга, долго и сосредоточенно, и заставить наши руки сделать то, о чем мы их просим: три быстрых удара подряд. Fire.

Сегодня, когда мы стоим на балконе, в воздухе ощущается новая прохлада – скоро осень. «Наконец-то», – произносит Сара, плотно натягивая свитер на руки, его рукава прячут и розовые шрамы, и темно-красные раны. Облака обещают наступление нового сезона, я вижу, как они сияют маслянистой белизной на фоне почти неестественно голубого неба. Угасающее лето вдохнуло жизнь в жильцов по § 108. Они шумят и болтают на балконах, улыбаются