Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер

— Так что же я хотела сказать?.. Совсем вылетело из головы… Ах да! Покажите же мне наконец вашу дорогую невестку! Где вы ее прячете? Там?..

И тетя Рива понеслась в комнату, где молился дедушка. Мы с Пуфиком — за ней.

— Добрый день, реб Авром!

Надо сказать, что когда дедушка молится, прерываться ему никак нельзя: это грех. Поэтому он ничего не ответил тете Риве, а только досадливо отмахнулся, как от мухи. Он стоял у стены, весь закутанный в талес, с черной ермолкой на голове и маленьким молитвенником в руках. За толстыми линзами очков его глаза казались опухшими.

— Ничего-ничего, молитесь на здоровье, я только на минуточку: хочу поглядеть на вашу золотую Оксаночку. Но где же она?.. Что-то я ее не вижу…

Дедушка побагровел и осекся на полуслове.

— Какая еще Оксаночка?! — закричал он со слезами в голосе, и его борода мелко затряслась. — Если она вам нужна, так ищите ее сами…

Испуганный этим криком, Пуфик кинулся к дверям, только не к тем, и заскреб лапами по полу. Дверь моей комнаты открылась, тетя Оксана показалась на пороге. Смело взглянув на тетю Риву, она подошла к дедушке и стала рядом с ним. Она была выше его на целую голову.

— Папа, — сказала она. — Вы — копия моего Иосифа. Он тоже иногда горячится, но ведь это значит, что он… любит.

С каждым ее словом плечи дедушки вздрагивали и опускались, а она как будто становилась еще выше и стройней.

Тетя Рива присмирела.

— Вы знаете, — сказала она неожиданно тихо, — я побегу… скоро мой Йойна должен прийти на обед, а котлеты…

У детства — свой календарь: в нем есть только зима и лето. Весна едва пробудилась, первые, чуть теплые лучи защекотали сырую землю, а для нас, детей, и этого довольно — наступило лето!..

Кон за коном отскакивала от ноги лянга, после выкрика «Шта́ндер!» взвивался в небо мяч; жмурки, чушки, лапта, ловитки… разве перечислишь их, шумные ребячьи игры!

Прямо за меховым комбинатом стелется мягкий зеленый ковер поляны, которую прорезает узкий, мутный, извилистый ручей, сплошь заросший камышом и осокой. Это Реут. Где он начинается и где кончается, не знает никто, но старый Барбиеру говорит, что Реут был когда-то глубокой полноводной рекой, в которой можно было даже утонуть. Что было — сплыло. Теперь в Реуте купаются лишь толстые зеленые лягушки. По весне они выкарабкиваются на берег, чинно рассаживаются и, точь-в-точь как женщины на лавочке, заводят неумолчную трескотню:

— Ква-ува, ква-ува, хррррр…

При этом в уголках рта вздуваются у них с обеих сторон круглые матовые пузыри, которые, кажется, вот-вот лопнут. Стоит кому-нибудь из нас подойти поближе или запустить в воду голыш, как лягушки, лихо подпрыгнув, разом плюхаются в спасительную речку.

Ребята говорят, что если лягушку взять в руки, на коже непременно вылезут бородавки. И еще я слышал, что если пучеглазую убить, обязательно пойдет дождь. К слову сказать, у тети Ривы торчит на лбу огромная бородавка. С чего бы это?

По осени, раз в году, соблюдая древний обряд, сходятся к Реуту со всего города старые евреи. Выворачивают и трясут над водой пустые зашорканные карманы и читают специальные для такого случая молитвы. Считается, что вода смоет и унесет грехи, накопившиеся за год.

А мне странно: неужели, чтобы вытряхнуть карманы, надо тащиться через весь город к реке? Правду говорят: старэ як малэ.

Летом в густой осоке хозяйничают кулики, шмыгают по воде между сабельными стеблями остролиста (только и слышно — шорх-шорх), копошатся заостренными клювами в иле, смешно и трогательно задирая узкие хвостики. В конце августа на поляне появляются охотники с двуствольными ружьями и в высоких резиновых сапогах. От их пальбы у меня уши закладывает. Перепуганные кулики с жалобным криком выбегают из камышей и, взлетев, рассыпаются над поляной. Грохочут выстрелы. Подстреленные на лету птицы, на миг остановившись в воздухе (их даже подбрасывает вверх), кувыркаются и падают наземь. Только одинокие, обрызганные кровью перышки плавно качаются над головами людей, пока ветер не сносит их за тростники.

Если быть внимательным, то можно, бродя по поляне, заметить маленькие, словно просверленные в дерне, круглые отверстия — это норки земляных паучков. Ловят их так: между ладонями раскатывают шарик смолы, превращая его в длинную липкую нить. Затем, осторожно, строго по отвесу, опускают ее в норку и — ждут. Клюнет, не клюнет? Сидишь, затаив дыхание, боишься даже слюнки сглотнуть. А кругом толпятся советчики.

— Тяни — упустишь!

— Не слушай его! Подожди!

— А я говорю: тяни!

Я не выдерживаю, тяну. Добычей, конечно, и не пахнет.

— Говорил: не слушай его! Хлюзда доказала!

— Не в том дело! Разве так тянут?

Оба правы, а я виноват…

Лучше всего на поляне играть в футбол. С тех пор как у Хаима Большого завелся футбольный мяч, домашние нас почти не видят.

Хаим Большой, как явствует из его прозвища, самый старший в нашей ватаге: по годам он бы уже должен учиться в четвертом классе. Но Хаим говорит, что спешить некуда: ему и во втором хорошо — он там привык. Я думаю, если бы открылась такая школа, где учили бы играть в лянгу, Хаим был бы круглым отличником.

Как у Хаима появился мяч — это целая история. А началась она с простых слов: тряпки, кости, железо.

Каждую неделю нашу махалу объезжал Срол-тряпичник (я уже немножко рассказывал про него). Его грязно-рыжая лошадка со скрипом и дребезгом переваливала телегу по расшатанным камням мостовой и при каждом шаге кивала, словно поддакивала крику хозяина:

— Тря-а-а-апки!.. Ко-о-ости!.. Жлезо!

Сам Срол важно восседал на тряпичной горе — чисто генерал! На голове у него — мятая армейская фуражка с лопнувшим козырьком, а на плечи накинута — рукава болтаются — засаленная «куфайка», из которой торчат там и сям клочки серой ваты.

Женщины на лавочке:

— Срол-тряпичник? Он и в баню не ходит!

— Зато спит на деньгах!

— Скупец! Маринованная душа!

— Кто за такого пойдет? Кто с таким жить будет?!

В ногах у тряпичника грузно подпрыгивает невзрачный деревянный ларь, такой же задрипанный, как и его хозяин. Но стоит Сролу поднять крышку ларя, — и становится ясно, что это не какой-нибудь мусорный ящик, а самый-пресамый сундук с сокровищами. Чего там только нет! Раскрашенные глиняные петушки и телята — если подуть в них, они пронзительно свистят, — спичечные коробки с рыболовными крючками на любую рыбу, разноцветные пестрые ленты, булавки и брошки, стеклянные бусы, блестящие на солнце так, что глазам больно…