Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер
— Бобэ, тебе еще нужна эта рвань?
— Ты что, сдурел? Это моя шерстяная юбка!
— А чугунок?
— Поставь на место!
За что ни схватись, только и слышно: «Этого не трогай, того не бери! Слишком легко тебе все достается!»
В конце концов, мне удается выклянчить у бабушки ветхий байковый халат, расползающийся в руках, и я вылетаю на улицу, а вдогонку мне несется:
— Вам дай волю — весь дом растащите!..
Телегу Срола уже облепили со всех сторон. Каждый тянется к нему со своим приносом, каждому хочется быть первым и урвать что получше. Но Срол не торопится. Все, что попадает к нему в руки, он общупывает, обнюхивает, только что на зуб не пробует. При этом из уголка губ у него торчит изжеванная папироса, которая дымит, чадит и ест ему глаза. Срол щурится, морщится, кривит рот и, попыхивая дымком, недовольно ворчит:
— Э, разве это товар? Повидла!..
«Клиент» замирает. Но Срол уже роется толстыми пальцами в коробке и достает крохотный стальной крючочек.
— Держи — и скажи спасибо…
Я удачно выменял бабушкин халат на свистульку, но блаженства почему-то не испытываю. Ребята задаются друг перед другом, а те, кто считает, что тряпичник надул их, бегут за его телегой и нахально кричат:
— Срол — осел на всю Европу, поцелуй меня ты…
Но Срол как будто не слышит их. Он сделал свое дело и едет дальше.
Как-то раз Срол открыл свой ларь и подбросил на ладони футбольный мяч — настоящий, кожаный, с камерой и покрышкой в три полоски, с прочной шнуровкой. Мы обалдели. Наступило почтительное молчание.
— Сколько надо тряпок, чтобы получить это? — спросил наконец Хаим Большой.
Тряпичник криво усмехнулся:
— У твоей мамы нет столько платьев…
Хаим задумался.
— Иди, сопля, иди гуляй, — лениво процедил Срол.
— А если подсвечник? — не сдавался Хаим.
Тряпичник презрительно промолчал.
— Дядя Срол, — неожиданно спросил Хаим, — вы не хотите попробовать домашнюю наливку?
Срол чуточку оживился.
— Что я, вишневки, по-твоему, не пил? — пробурчал он.
— Да это не вишневка! Настоящий помняк — из винограда. У нас целая бутыль выставлена, пятилитровка.
Срол, конечно, понимал щекотливость момента, но соблазн был слишком велик.
— Помняк, говоришь?.. — Он невольно чмокнул губами, и его лошадка подала всю телегу вперед. — Тпрруу, болячка!.. Помняк?.. Уже можно подумать…
Как Хаиму в тот вечер доставалось от отца, слышала вся Цыгания. «Помняк» — виноградная наливка — был выставлен для гостей, специально ко дню его, Хаима, рождения. Но мяч все-таки остался у него — нельзя же без подарка.
Перед началом игры мы выбираем двух «маток» — двух капитанов. Потом разбиваемся на пары и, пошептавшись, подходим к маткам.
— «Катюша» или ружье?
— «Катюша», — отвечает один из капитанов, и «катюша» становится рядом с ним, а «ружье» отходит в другой стан.
— Орел или ястреб?
— Истребитель или бомбардировщик?
— Кортик или финка?
— Танк или пушка?
— Пулемет или граната?
Иногда «матке» хочется заполучить в свою команду и того, и другого игрока, и он говорит:
— Обои.
Но другая матка начеку:
— Так нечестно!
Когда ватага наконец поделена, Хаим с видом знатока ощупывает мяч, как моя бабушка — курицу на базаре.
— Слабо! — решает он. — Кто сегодня будет качать?
— Дай мне! — выкрикиваю я и тянусь за мячом.
— А не облезешь? — дразнится он. — Тебе еще кашу есть… Давай ты, Ворона.
Счастливый Ворона берет в зубы резиновую пипку камеры, торчащую из распущенной шнуровки, а Хаим, став сзади, изо всех сил зажимает ему уши.
— Дуй, Ворона!
Мишка дует. Глаза у него лезут на лоб, щеки краснеют, на шее наливаются жилки. На него больно смотреть.
И все же я завидую ему.
А мяч уже дал «свечу» над поляной.
— Пас!
— На меня пасуй!
— Отпусти трусы, ты!
— Мазила!
— Рука!
— Ой, нога!
— Гол!
Я весь взмок. Пот бежит струйками по лицу, по груди, по животу. А во рту сухо — нечем даже сплюнуть…
— Пацаны! — слышится наконец голос Хаима. — Конец! Первый тайм закончен.
Мы сидим на берегу Реута и болтаем ногами в теплой мутной воде. Мишка Ворона в который раз пересказывает содержание военной картины, которую он видел в самом Кишиневе (его туда возили к врачу).
— …и тут он ему говорит: «Давай гранату, браток!» Ка-ак швырнет — целый батальон в лежку. Не, не батальон — дивизия. Фрицевский генерал от него под стол. А он: «Пью за нашу победу!» Они думали, что за ихнюю, а он — за нашу! Вынимает пистолет — шпок-шиок шпок! «Руки вверх, гады!» А тут танки, танки… тысяча танков. Но он только сплюнул на ковер и спокойненько так говорит: «Морскую пехоту на фу-фу не возьмешь… За мной, орлы!»
Мы бежим, мы летим по зеленой траве поляны навстречу грозно ревущим танкам с двойными белыми крестами на башнях. Они ползут на нас, как громадные черные тараканы.
Граната! Вторая! Один из тараканов вспыхивает, пламя лижет броню. Из башни вываливаются черные фигурки врагов, объятые огнем, и я кошу их из автомата. Никакой пощады! Смерть фашизму! Смерть врагу! Та-та-та-та-та!..
— Мама, молитесь за вашего сына…
Я медленно подношу руку к сердцу и вижу, как сквозь пальцы просачивается алая густая кровь. Земля уходит у меня из-под ног. Я падаю навзничь. Голова моя запрокинута. Надо мной плывут в голубом небе пушистые ватные облака. Вон то облачко похоже на белого слоненка с вытянутым хоботом, а то — на головастого косматого медведя. Оттуда, с облаков, можно увидеть, наверное, не только нашу улицу, но и весь город, а может, и всю землю.
Я смотрю в небо и чувствую, что оно притягивает меня, что мое тело плывет над поляной, как перышки подбитых куликов, подхваченные ветром. Голова кружится. Закрываю глаза. По шее ползет муравей, но я не двигаюсь.
— Что с ним?
— Может, ты знаешь?
— Ударился?
— Солнечный удар?
Я чуть приоткрываю глаз. Мишка Ворона, Хаим Большой, Муся, Семка Плюнь — все друзья стоят надо мной и боязливо заглядывают мне в лицо.
— Ты чего? Тебе плохо?
Я отрицательно качаю головой.
— Что же ты молчишь, как зарытый? — спрашивает грубый Хаим.
— Я не зарытый. Я убитый.
Я мертвый, как мой дядя Борис.
Вечер. Солнце спряталось за дома. Оно тоже любит играть в жмурки. Только ищи не ищи, а найдется оно
