Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

— Мать честна́я! — прошептал Николай и начал раздумывать, что тут могло произойти. На ум ничего не шло. По крайней мере, ничего, что соединяло бы вместе волосы, газеты, его бритву, котлету на полу. Что тут было? Оставалось дождаться Татьяну с Лушкой. Придут, вот все и прояснится.

Машинально поев и пропустив пару стопок, он успокоился и затянулся папиросой в открытое окно.

Где-то очень далеко, словно в космосе, лаяли ночные собаки. А над всем в темной небесной бездне летали-подмигивали веселым гагаринским глазом невидимые советские спутники. Береза вздохнула.

Дерево, когда они только въехали, было головой до подоконника, а за годы полностью заслонило окно кухни. А значит, на те месяцы, когда дерево покрывала листва, из квартиры Речных не виден был двор, со всех сторон окруженный коробками человейников — с турником, качелями, мусорными баками и парой столов для доминошников. Береза заполняла кухню шепотом, хрустким шелестом и пряным запахом листвы.

Полил дождь как из ведра. Береза хлестнула мокрой плетью, и Николай, со стуком закрыв раму, выпил еще и уселся докуривать на диван-кровать. Мысли не шли.

Первая и последняя их крупная супружеская покупка, этот диван-кровать, с давно сломанными пружинами, занимал бо́льшую часть комнаты, не считая стола с телевизором в углу под окном. Требовательно и оглушительно тикал большой будильник из металла цвета танковой брони, а уж звенел он по утрам, как сигнал тревоги.

Льет-то как. Да где же их нелегкая носит? Пойти, что ли, поискать? Да где искать-то? Тревога нарастала.

Николаю давно не приходилось сталкиваться с непонятным. Все вещи были понятны и просты: план; аврал; сверхурочные; премиальные; дураки в заводской администрации; злосчастная судьба американских безработных; лохматая Анджела Дэвис, которой — свободу; соленые огурцы к водке; новая удочка; червей нарыть для рыбалки, если лето; ледобур смазать, если зима; прополка на огороде, картошки на зиму засыпать в сарай во дворе; путевку взять в профкоме, чтоб Лушке в лагерь на лето; Таньке бы пить поменьше надо, не спилась бы. Иногда думал про Зинку в общаге, про ее удушливые духи «Кармен».

Гораздо реже он мечтал. И мечта эта была одна. Опять с Танькой и Лушкой поехать дикарями к морю, как тогда. Вот, пожалуй, и все.

Думать о непонятном, расплывчатом, тревожном Николай не любил. Оно обычно было связано с Танькиными запоями или с прошлым, а прошлое он давно изгнал из головы. Они никогда не говорили о нем с Татьяной, даже выпивая вместе. Не буди лиха, не вороши снег: вдруг под ним — берлога. И пойдет на тебя, встав на задние лапы и оскалясь, разбуженный шатун — собственная память…

Она совсем маленькая была, Танька, когда Николай увидел ее в детдомовском коридоре. Голова обритая, с родимым пятнышком на затылке, как чернила кто пролил. У него возникло странное желание дотронуться до этого пятнышка. Но это было бы слабостью, а слабаков он презирал, их все били.

Девчонка стояла у окна и плакала. Слезы огромные. Колька и не знал, что бывают такие огромные слезы, даже у девчонок. Он все понял. Новенькая.

— Каши не досталось?

Она быстро закивала, слезы быстрее покатились со щек. Ей третий день не доставалось еды: отталкивали и отталкивали в конец лысоголовой очереди, что выстраивалась к столовскому окошку. А когда она протягивала миску, то, кроме серого киселя, в столовке уже ничего не оставалось. Девчонка смешно картавила и часто замолкала, будто вспоминала слова. Колька был на голову ее выше, старше и дрался с такой отчаянностью, что никто с ним не связывался.

— Ты что, с луны свалилась? Тут стоять да ждать — с голодухи подохнешь. А в очереди толкаться надо. Зовут-то тебя как, Пятнистая?

Она ответила странно:

— Сказали, что Таниа.

И спросила совсем несуразное:

— А сумочку мою будут вернуть? Зеленую. Я от мами без спроса взяла.

И опять заревела.

— Ну и дура же ты, Пятнистая. Какую сумочку, ты что?!

Он прятал за грубостью это непонятно откуда взявшееся желание ее защитить. Про себя прозвал ее Пятнышком.

На следующий день в столовке он взял Таню за лапку и втащил в очередь перед собой, заявив:

— Это сеструха моя. Отвали.

Таня больше не голодала.

Она была странной, глупой, не понимала самых простых вещей, плохо выговаривала слова и нуждалась в его защите, и он, грубя и ворча, с радостью отдавался новому чувству нужности кому-то, словно она и вправду была сеструха. Ему очень нравилось это недетдомовское слово.

Их детдом с колоннами у входа прятался в большом старом саду: яблони, вишни, груши, разросшийся малинник и остатки старого мраморного фонтана, посреди которого когда-то сняли буржуазную наяду, а поставили белую цементную пионерку, отдающую салют.

Только старшие и сильные воспитанники имели право на все плоды сада.

Однажды Колька набрал малины и принес ее Пятнышку. Это было в темном пустом коридоре, у мастерских.

И вот тогда Танька вдруг обхватила его и прижалась всем своим тщедушным существом. И это было самым острым его первым телесным ощущением: прикосновение, объятье, теплое сердцебиение рядом. Колька стоял оторопело, с малиной на ладони, спелой, свежей, истекающей сладкой кровью, не в силах шевельнуться от такого наслаждения, что хотелось плакать! Он и не знал, что так бывает. И запах той малины Николай долго помнил.

Последний раз в жизни обнимали его много лет назад, в заснеженном лесу. Колька жил всегда готовый к отпору, а тут почувствовал, что напряжение, о котором он и не думал и не знал, отпустило, а давно забытая память вдруг вернулась, и впервые за долгие годы он счастливо и беззвучно дал волю влаге из глаз. Никто не видел их объятий, а его слез не видела даже Танька. И в мире были только полутьма, малинный дух и счастье.

…Может, Лушка у подружки какой заночевала? У какой подружки? Нет у нее подружек, никогда она такого не делала. А Танька? Неужели с ней… опять? Обещала же, что никогда больше, никогда… А он, дурак, поверил! Может, в милицию позвонить? Нет, ну их к черту. А что он скажет? Пошлют его, и все. Скажут, лучше за женой смотри, чтобы по ночам дома сидела. Зачем-то включил телевизор. Там тревожно гудела, дрожала разноцветная таблица настройки. Уличный фонарь под окном не давал наступить в комнате полной темноте. Задергивать штору Николай не стал. Что это он на самом деле? Придут. Куда денутся? Только сейчас почувствовав, как зверски утомил его день, он прилег на покрывало одетый, ожидая шагов