Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Так стал Колька еще одной досиня выбритой головой многоголового существа с единой нервной системой, умевшего больше всего радоваться одному — еде, которой кормили их, вражье отродье, любимая Родина и товарищ Сталин. И Колька отзывался на новое имя радостно.

Одна незадача: только он подумает, что наконец-то всех забыл, как лиловое утро и зимний лес, и бабушка, и даже самовар приходят в сны. Получалось, что над снами ни у Кольки, ни у военной тетки, ни даже у товарища Сталина власти не было. И опять, и опять Колька чувствовал тепло бабушкиного хлеба и летел в обжигающий холодом сугроб… А значит, не забыл, помнил.

Не только накормили, одели, обули Кольку, а еще научили маршировать в строю и дали чудо-расчудесное — красно-золотой барабан на коричневом ремне со светлыми, звонкими палочками. И он, счастливый, барабанил, барабанил… А голова улыбалась ему ласково из-под усов.

…Разбудил Николая стук распахнувшейся входной двери. Будильник показывал 2:18 ночи.

— Танька, ты где шляешься?! — подскочил Николай и зачем-то включил верхний свет. Комната осветилась ярко, тревожно. В белых рожках пластмассовой люстры — синее кладбище дохлых мух.

— Лушка где?! Что за бардак ты тут устроила? Мать честная, третий час!

И осекся, увидев лицо Татьяны. Татьяна медленно, как утопленница — вода с нее ручьями стекала на линолеум, — прошла на кухню и села на табурет прямо в набухшем влагой пальто, вязаной шапке и заляпанных грязью ботиках «прощай молодость».

Она темным изваянием смотрела прямо перед собой куда-то в угол кухни. Водкой от нее не пахло.

— Лушка где?! Черт! — заорал он, подскакивая к ней, всклокоченный, и наступил босой ногой в лужу, которая натекла с Татьяны на линолеум.

Таня подняла на него глаза:

— Нету больше Луши, Коленька. Все обошла. Взяли ее.

Подскочил к ней, затряс за плечи. Замоталась ее голова, но неподвижное выражение лица Татьяны не изменилось.

— Кто взял?! Ты что мелешь? Из школы, что ль, не пришла?! Так искать надо. Говори, дура спятившая! В милицию надо!

Жена посмотрела на него и вдруг… улыбнулась. Николай невольно отступил.

— Коль, я вспомнила. Там машина была огромная. И следы от шин. И написано «Хлеб». И часы. Ходики с шишками на цепочках.

Ответил не сразу, оцепенев. Получилось испуганно:

— Допилась, старая дура!

— И вот я еще что вспомнила. Слушай.

Его жена, полуграмотная Танька Речная, работница заводской столовки, перечистившая за свою жизнь столько картохи, что ее можно было протянуть от Земли до Луны, вдруг запела тихонько, тоненьким, детским каким-то голоском:

— Twinkle, twinkle, little star! Хау ай уондер уот ю ар[19].

И опять, уже уверенней, с безумной совсем улыбкой:

— Twinkle, twinkle, little star…

И, не отрывая глаз от угла кухни, стянула с головы вязаную шапку. Свет лампочки отразился на ее выбритой голове, в порезах и высохшей крови. Дело-то оказалось совсем плохо.

Николай, схватив пальто, несся кубарем по лестнице. В милицию, искать Лушку! Он уже не видел, как Татьяна, чуть покачиваясь, продолжала повторять слова песни, которые отлично помнила, совершенно не понимая.

Лушу искали, но не нашли ни матерящиеся милиционеры, ни рвущиеся с поводков овчарки, многоголосо облаивающие темноту своими черными глотками.

Луша Речная пропала, словно и не было ее никогда.

На работу Татьяна больше не пошла и каждый день выходила на поиск дочери, крича по подвалам и чердакам многоквартирных ульев: «Луша, Лушенька!» У местного магазина сочувственная толпа самодеятельных грузчиков обоего пола наливала ей обжигающего зелья, приносящего надежду и облегчение, и она стала все чаще оставаться на их застолья на перевернутой дощатой таре, вокруг которой слякоть сменялась снегом. Спасительным становилось погружение в жидкое забвение. У поверхности поджидала боль, что разрывала солнечное сплетение. Иногда Таня пела собутыльникам вдруг вспомнившуюся ей песню нa неведомом языке. Они ласково матерились, надтреснуто смеялись, разливали честно, по-братски и гладили дурочку тяжкими, грязными ладонями по ежику отросших волос.

Глава 8

Предатель

(Шесть месяцев после исчезновения Луши)

Николай проснулся рано и лежал, глядя в желтоватый потолок. Над кроватью висело плотное марево запахов, которое он уже не замечал, а сегодня вдруг заметил, потянув носом: духи «Кармен», папиросы, сперма, пыль, что-то кухонное, из коридора. В общем, пахло «жильём».

Снизу, из колодца двора, эхо разносило канонаду: это чей-то похмельный муж из дома напротив выполнял субботний «супружеский долг»: выколачивал развешанный на турнике ковер.

Стена вверх от Николая тоже была покрыта красно-синим ковром. В его узоре был зашифрован посыл далекой, уверенной в себе древней цивилизации. На фоне этого гипнотически повторяющегося, бессмысленного для Николая узора протекала теперь его новая жизнь и спала Зинаида.

Зинка храпела тоненько, как изголодавшийся комарик, что совершенно не вязалось с ее огромным, словно недовыпеченным, телом и волевым двойным подбородком. Николая все больше раздражал этот комариный писк.

Николай думал о том, что Таньку он все-таки предал.

Он устал. Поиски Луши были безуспешны. После трех месяцев метаний между надеждой и «безнадегой» Танька стала пропадать по нескольку дней. Возвращалась грязная, в синяках, однажды явилась в одном ботинке… Тихо винилась, просила ударить, долго сидела в горячей ванне, обещала, что в последний раз. Но неизменно исчезала опять — «искать Лушу». Исхудала так, что хрупкие птичьи ключицы, казалось, вот-вот взрежут кожу.

Николай возвращался с завода домой только для того, чтобы устраивать яростные скандалы. Однажды понял: все бесполезно. Татьяна не отвечала, не реагировала, сидела молча — не поймешь, не то трезвая, не то пьяная — на сломанном диване и без выражения смотрела мимо него на птиц за окном.

Николая, наоборот, от водки как отрезало: если Луша вернется, если ее найдут живой, надо же кому-то из них оставаться при памяти.

После Лушиного исчезновения Николай возненавидел эту когда-то долгожданную квартиру на Красных Работниц. Начиналось все хорошо, да только кончилось плохо. Обувка Луши в прихожей, кровать, носочки, парта… Не уберегли. Таня сказала: «Взяли». Вот только кто и за что?

Может, за то, что жил, почти не замечая дочки? Не говорил с ней ни о чем толком ни разу. Росла как трава, то на пятидневке, то в школе, то в лагере, рисует себе в блокнотике — ну и ладно. Одно и помнил, как поехали к морю, в Керчь, и он за день научил Лушку плавать. Запомнилось ощущение бесконечно слабенького тельца в соленой воде, которое нужно было сначала поддерживать, а потом она раз-раз — и поплыла. Сама, а он остался позади, стоял и смотрел на белые брызги от ее уверенных маленьких ног, и горло перехватывало от счастья: