Луша - Карина Кокрэлл-Ферре
…Снег. Хаты под соломенными крышами.
Небо светлеющее, с лиловой морозной полосой над лесом. Острые, пронзительные, злые вскрики больших черных птиц. Дровни. Много дровен в ряд друг за другом.
Какие-то солдаты в красивых синих фуражках на лошадях. И лошади, и солдаты Коле нравятся. Он решает, что будет солдатом.
Он не выспался, затемно вытащенный из-под стеганого бабушкиного одеяла, но рад: поедут на санях кататься.
А почему едет и начищенный медный самовар? Смешно — как большая золотая голова — он укутан серой шалью, такой же, как у бабушки. Бабушка прижала Колю к себе, чтобы не упал. Бабушка большая, теплая и уютно пахнет навозом. Она всегда говорила: «Боженька накажет», когда он щекотал ее сзади во время дойки. Она не плачет, но лицо у нее потемневшее, неподвижное. Отец с матерью на санях впереди. Они оглядываются в беспокойстве.
Лиц их Николай не видит совсем, помнит мокрую щеку и колкую щетину, вот и все. Обоз трогается медленно. Всадники едут рядом. Светает.
Всадники смеются и курят махорку. Люди на дровнях едут молча. Лошади увязают в снегу, храпят, от морд идет густой пар. С дровней впереди скатывается человек в черном тулупе и бежит к лесу. Хлопок выстрела, эхом отдавшийся в небе и поднявший с деревьев ворох птиц, и черный тулуп становится неподвижным. Коля начинает солдат бояться. Бабушка крепче прижимает Колю к себе. Он пригрелся и задремал.
Когда въезжают в лес, уже совсем светло. Дорога узкая. По сторонам густые ели, тянут к нему свои лапы, касаются лица. Бабушка будит его и шепчет прямо в ухо, плюясь пахучей слюной из щербатого рта: «Коленька, детка, я толкну, а ты катись в сугроб и лежи там тихо-тихо. Ни звука, как мышонок. Слышишь? Ни звука. Понял? Пока все-все не стихнет. Потом выбирайся и иди по дороге, она выведет. Слышишь, Коленька? Да хлеб весь сразу не ешь. Храни тебя Бог, Коленька. Нам все одно погибель. Толкну, а ты в снегу не шевелись, чтоб не увидели!» Ему страшно. Бабушка шутит, наверное. Они же тогда уедут, а он останется. Как же он один в лесу? За что? Но бабушка целует Колю в лоб, сует тряпицу в руки и — р-раз — неожиданно и сильно спихивает его с дровен в сугроб, прежде чем он успевает опомниться. Он проваливается сквозь ломкий, колючий наст и долго лежит в снежной норе тихо-тихо, как бабушка наказала. Ведь если бежать, солдаты будут стрелать из ружей, он видел. Лежит долго, слушает звуки снаружи. Снег набивается в нос, он оглушительно чихает и замирает в страхе. Не услышали. Все дальше слышится разговор и смех солдат, и лошадиный храп. Ему все еще страшно покинуть сугроб. Уже совсем светло. Он лежит внутри светлого снега. Нащупывает теплый еще хлеб и съедает весь. Вкус корочки до сих пор помнит. Потом выбирается и идет по дороге, по следу полозьев. Вдруг начинается снег. Бабушка сказала: дорога выведет.
Летят и летят крупные хлопья и укутывают то ли спасенного, то ли погубленного человечьего детеныша. Следы полозьев на глазах исчезают под свежим снегом.
В городе, куда он пришел, его взяла к себе ватага беспризорников. Они ночевали в заброшенных домах, под перевернутыми лодками, под мостами, на больших гулких чердаках. Они воровали еду из погребов, научившись открывать проволокой большие амбарные замки. Он был самый маленький. Его прозвали Малявка. Посылали забираться к людям в дома через форточку и красть съестное. Ценнее не было добычи, чем еда, и еще кошельки у зазевавшихся на вокзале.
Он почти не помнил лета. Лето, наверное, заканчивалось так быстро, что он не успевал отогреться. Зимы случались чаще. Впрочем, он помнил какое-то знойное поле в кузнечиковом стрекоте, и как они ловили кузнечиков и отрывали им лапки, и лапки долго дрыгались сами по себе в пыли. Среди васильков и тяжелых рыжих колосьев они рвали и ели вкусный сладкий горох. Потом осенью на вокзале он вытащил кошелек у одноногого солдата, а тот поймал его за руку и стал хрястко, остервенело бить костылем, как будто только этого и ждал.
Очнулся Колька от боли на чистой простыне. Рука и нога — недвижимы и тяжелы, прибинтованы к палкам. Все ходят в белом. Кровать под большим окном. Хотел убежать в окно, но передумал — давали молоко и хлеб. Решил, что наказан бабушкиным боженькой: отрывал ноги кузнечикам — вот и сам обезножел. Когда смог ходить, пришла красивая тетка в солдатской форме, отвезла его на Речную, в детдом. Здоровенный дом, с высоким потолком и лестницами. Там в большом зале на красной тумбе прямо у входа стояла каменная белая голова с усами. Он поначалу хотел дать деру, но кормили там каждый день. От харчей-то как убежишь? Самым вкусным был кисель, сладкий. Ему побрили голову, выдали новые ботинки, штаны и фамилию, потому что своей он не помнил, да и имя-то не сразу назвал — привык к кликухе своей.
Всем воспитанникам-малышам давали фамилию Речные: на улице Речной стоял этот особняк, двухэтажный, с колоннами и лепными ангелами под потолком, конфискованный у кого-то из бывших. У ангелов отбили крылья из-за «религиозной пропаганды», и получились просто дети. И отчество Кольке тоже дали Владимирович, как всем, в честь «великого Ленина», ему сказали. Все воспитанники имели одинаковую мышиную форму и ботинки; все обриты «под ноль» «во избежание насекомых»; их кровати под одинаковыми серо-зелеными одеялами с двумя полосками, больше похожими на воинские шевроны, чем на украшение, стояли ровными рядами. Про то, как ехали на дровнях и как бабушка Лукерья его почему-то столкнула, рассказал Колька как на духу тетке, одетой солдатом, которая все про него хотела знать. И, услышав его ответы, она колюче посмотрела на него и строго сказала, что его родители и бабушка Лукерья были врагами товарища Сталина, и их нужно немедленно забыть. Тут он и узнал, что большая белая голова — это и есть «товарищ Сталин» и что он им всем вместо отца, но лучше, потому что все из Кремля видит, никогда не спит и оттого обо всем знает, и обо всех заботится, и защищает от врагов, которых у нашей страны несметная туча. И что благодаря товарищу Сталину у него, Кольки, и у всех остальных есть и кисель, и ботинки, и мыло. Поэтому должен он за все это, когда придет час, не щадить жизни за Родину.
