Охота за тенью - Якоб Ведельсбю

Я выхожу из ванной. Йохан сидит на кровати с трубкой в руке.

— Кирстен не в восторге, — сообщает Йохан с кривой усмешкой. — К счастью, у нее есть Нильсон. Кирстен такой человек… она любит все предусмотреть, во всем должен быть порядок. Все, чего она хочет от жизни, — это чтобы ничего, за исключением сложностей во взаимоотношениях с Марией, не менялось: чтобы Нильсон проявлял должное усердие на работе, продавая стоматологическое оборудование, и приходил усталый и довольный домой, где они вместе будут ужинать и смотреть телевизор, чтобы они продолжали путешествовать в теплые страны и проводить там пару недель в январе, а на пару недель летом подниматься в горы. Этого ей с избытком хватает, чтобы удовлетворить потребность в непредсказуемости и разнообразии.

— Она расстроилась?

— Если ты поставишь знак равенства между «расстроилась» и «расплакалась», то да, но больше из-за своего нежелания мириться с непредсказуемостью.

Йохан исчезает в ванной и пускает воду в душе. Теперь уже моя очередь звонить с пожеланиями счастливого Рождества. Трубку берут далеко не сразу.

— Это Петер Беллман. Я звоню узнать, как дела у моего отца. Счастливого вам Рождества.

— Добрый день. И вам счастливого Рождества, — говорит голос на том конце. Это единственный санитар в их отделении. Остальные все женщины.

— Как он?

— Боремся с бронхитом, ему дают пенициллин, и сейчас ему уже лучше. В остальном никаких изменений. Ваш брат сейчас тут. Я могу его позвать, если хотите.

Он уходит, не дожидаясь моего ответа.

— Чудесно, я рад снова слышать твой голос, малыш Петер Паучок.

— Молодец, что зашел проведать папу.

В его ответном смехе чувствуется холодок, проникающий в мой кровоток и растекающийся по венам.

— Мы как раз открыли «Шато Кирван» тысяча девятьсот девяносто первого года.

Я вспоминаю, как близки мы были в детстве. Несмотря на трехлетнюю разницу в возрасте, мы были не разлей вода. Хотя у каждого была своя комната, мы спали вместе в одной, вместе шли в школу, вместе ходили на футбол, в секцию шахмат, вместе собирали марки и монеты. Но в гимназии начали отдаляться друг от друга, потом он поступил на юридический — и наши дорожки разошлись, как это зачастую случается с братьями.

Мне кажется, я больше не прячусь от своих чувств. Они постоянно идут за мной по пятам. Я утратил унаследованный талант сублимировать переживания, свойственную нашей семье способность демонстративно пропускать чувства через фильтр холодности.

— Где ты пропадаешь? Я тут заходил к тебе с небольшим подарком, — продолжает он.

— Устроил себе каникулы. Катаюсь на лыжах, — вру я.

— Один?

— Нет, со старым приятелем.

— Не думал, что у тебя есть друзья.

— Я тоже не думал. Его зовут Йохан. Может, ты помнишь, я о нем рассказывал. Мы познакомились в Гоа, — и, не дожидаясь ответа, заявляю: — В конце недели я подумываю заехать к Ханне.

— К Ханне?

В его голосе слышится удивление.

— К нашей сестренке.

Он шумно дышит в трубку:

— Можешь мне не напоминать, кто такая Ханна.

— Передать ей от тебя привет?

— Конечно, почему бы и нет. Меня зовет сиделка. Нужно идти. Счастливого Рождества, братишка.

Я отключаюсь и смотрю на телефон. Телефон Лизы Майер. Я звоню теперь по нему, поскольку мой номер заблокирован для звонков за границей.

Набираю номер Ханны и слышу автоответчик: школа закрыта на рождественские каникулы вплоть до Нового года. Просьба присылать срочные сообщения на электронную почту, они будут прочитаны, и отправитель получит ответ. Это не голос Ханны: у нее он не такой низкий, однако слышится в нем что-то знакомое.

Я смотрю на парковку напротив гостиницы, но это уже не парковка, это сад времен моего детства. Там полно соро́к. Да, так было. Они или сидели, раскачиваясь, на еловых ветках, вечно настороженные, или прыгали по траве, разгоняя других птиц, или выуживали что-нибудь съедобное, запримеченное с их сторожевого поста. Однажды отец застрелил одну из них из «пневмашки». Птица упала камнем, ударилась о газон и била крыльями, пока он не отрубил ей голову лопатой. Это нисколько меня не тронуло. Я смеялся над мертвой сорокой. Я, наверное, родился с этим внутренним холодком, но еще более вероятно, что он стал следствием обстоятельств, в которых я рос. Неоднократно мой мозг, когда я оказывался в сложной ситуации, возвращался к тому утру, когда отец подстрелил сороку и потом добил ее лопатой, которую не спеша принес из сарая. Я вспоминаю эту птицу, волочащую свое израненное тельце кругами, отцовские сандалии на деревянной подошве, ступающие по траве, острый край лопаты, целящийся в шею, и металл, легко прошедший сквозь кости и сухожилия. Отец поднял безголовую тушку на лопату и так и отнес прочь. Открылась и закрылась крышка мусорного ведра. Это было неправильно, ее нужно было похоронить, но я лишь смеялся над происходящим.

Убийство возымело свое действие. Сороки на несколько часов пропали из сада, освободив место воробьям, черным дроздам и другим пташкам. Но в тот же день после обеда какая-то сорока уселась на верхушку самой высокой елки. Отец понять не мог, почему они летят именно в наш сад, а не в соседские, и предположил, что нам никогда не избавиться от сорочьей напасти. Его слова запали мне в душу и проложили ходы в моем мозгу. По этим ходам я пытался блуждать, когда мне выпадала роль брошенного, но это никогда не помогало мне. Всякий раз я впадал в состояние бесконечного смятения и острого страха за будущее, переполнявшие мое тело.

Йохан выходит из ванной, замотанный в белое полотенце, и минуту спустя мы уже сидим в ресторане отеля друг напротив друга с вином в поднятых бокалах, и я бросаю взгляд на стол рядом с раздвижной дверью в кухню, за которым расположились четверо дальнобойщиков. А кто еще мог оказаться в ресторане придорожной гостиницы в рождественский вечер? К тому же у нас свой закуток. Официант подходит к нам и извиняется за вынужденное ожидание: все из-за того, что работает один-единственный повар. Трудно уговорить людей выйти в праздники, объясняет он минут двадцать спустя, ставя на стол говядину с ломтиками картофеля и коричневым грибным соусом. Мы берем бутылку красного вина. Осушая свой бокал одним долгим глотком, я совсем забываю о разговоре с братом и всех прочих неприятностях. Дальнобойщики не перестают подносить ко рту массивные кружки с разливным пивом.

— Как вам мясо? — Официант привстает на цыпочки и опять опускается. Подливает нам вина.

Мы оба