Эхо наших жизней - Фейт Гарднер

– Ну и слава богу.

Я сканирую толпу, ища Майкла. Нельзя, чтобы он ускользнул, чтобы эта ночь прошла зря. Фургон, в который они загрузились, закрыт. Но мое внимание привлекает кое-что другое. Рядом с фургоном Dr. Crusher припаркован другой, из его окон валит дым и доносится знакомое покашливание. Я бы где угодно узнала марихуановый кашель Лекса. Кроме того, на фургоне красуется скелет – логотип Electric Wheelchair. Я не вижу Лекса, но знаю, что он наверняка там.

– А ты вообще как, нервничаешь? – спрашивает Антонио. – Быть в толпе после… всего произошедшего?

Вот это, кстати, одна из страннейших вещей, ставших моей реальностью после стрельбы. Большинство людей не хотят называть ее своими словами, не говорят «стрельба». Они говорят «после всего произошедшего», или «после инцидента», или «после, ну, ты сама знаешь чего». Вряд ли они понимают, что если не называть это своими словами, то это не сделает случившееся менее пугающим, чем оно уже есть.

– Да, – говорю я. – Точнее, ну, ты видел, как меня стриггерила пожарная тревога.

– Потому и спрашиваю. – Его голос звучит так мягко, будто я очень хрупкая. – Так… есть ли что-то, что могло бы заставить тебя почувствовать себя в безопасности?

Я наблюдаю за девушкой, которая делает трюк на скейтборде, а кто-то снимает ее на телефон и кричит:

– Охренеть! Просто охренеть!

Внутри клуба кто-то настраивает гитару на сцене.

– Типа если бы у них были металлодетекторы на входе? – спрашивает он.

Я качаю головой.

Как же сказать ему, что ничто не может заставить чувствовать себя в безопасности, если только это не знание, как вычислить монстра? Что именно поиск этого знания и привел меня сюда сегодня?

От ответа меня спасает то, что концерт возобновляется. Антонио отворачивается и следует за толпой ко входу. Я хочу последовать за ним. Но терплю неудачу. Кто-то хлопает меня по плечу. Я оборачиваюсь – это Майкл. Меня будто молнией поражает. Я делаю шаг в сторону, позволяя всем остальным стекаться к музыке – Антонио в том числе, потому что он не оборачивается и не замечает, что я отстала. Все, о чем я могу думать, глядя на улыбающегося Майкла, это: «Боже, надеюсь, он не слышал наш с Антонио разговор». Конечно, не слышал. Мы шептались у стены в стороне от всех остальных. Майкл выглядит возбужденным, его волосы мокрые от пота, а глаза бегают.

– Ты пришла! – восклицает он.

– Вы клево сыграли, – говорю я.

«Клево». Из всего разнообразия наречий на свете я выбрала просто «клево».

Но, кажется, ему плевать на изощренность моих комплиментов. Он ухмыляется:

– Спасибо.

Через минуту-другую последние люди заходят внутрь послушать следующую группу, и суета стихает. Остаемся только мы с Майклом, под светом фонаря, мое сердце стучит громче, чем барабанщик на сцене. Вот он, мой шанс. Меня немного подташнивает от того, как взволнованно он смотрит на меня, словно я искренний, добрый человек, интересующийся его музыкой и личностью, а не заблудшая душа, эксплуатирующая его в поисках ответов на вопросы о его мертвом брате-убийце.

– Я никогда не была здесь на концертах, – говорю я, чтобы разорвать тишину. – Но моя сестра постоянно сюда ходила.

– И как тебе?

– Хм-м, не знаю. Энергично.

Он ухмыляется. Мне даже не стоит обращать на это внимание, потому что Майкл, кажется, ухмыляется все время. Даже когда он был на сцене, его улыбка оставалась неизменной.

– А я провел здесь слишком много времени от своей потраченной впустую юности.

– А мне кажется, не впустую. Ну, по крайней мере, ты часть сообщества. Я вот впустую потратила юность на собрания клуба моды и дружбу с людьми, которые разъехались по крутым колледжам.

– Странно, как много людей покидают здешние края, да?

– Привилегии обеспечивают некоторую дистанцию.

– Аминь. Моей семье удалось закрепиться здесь только благодаря продуктовым талонам и ограниченной ренте. Колледж даже не рассматривался. Забавно, что, будучи таким бедным, я застрял здесь, в самом дорогом городе страны.

– Ирония судьбы, – соглашаюсь я. – Моя семья точно такая же.

Снова повисает тишина. В моей голове проносится мысль, что его мать, выживающая за счет талонов и контролируемой ренты и без того ведущая не самый легкий образ жизни, недавно потеряла сына. Когда жизнь держит тебя в ежовых рукавицах, кажется, будто она только продолжает и продолжает подкидывать тебе новые трудности. Но потом я отмахиваюсь от жалости, напоминая себе, что нельзя жалеть убийцу. Я здесь не для этого.

Но я жалею не Джошуа. А тех, кого он оставил после себя.

Никто не захочет, чтобы их сын или брат стал таким, как он.

– А ты играешь? – спрашивает Майкл.

– Если бы. Но я не настолько творческий человек. Я стажируюсь в «Ретрофите».

Он моргает, и на его лице появляется выражение, ясно говорящее о том, что он понятия не имеет, что такое «Ретрофит».

– Это компания по производству одежды. Я пишу рекламные тексты. Бесплатно! – Я демонстративно машу руками.

– О, одна из тех вожделенных неоплачиваемых стажировок, – говорит он.

– Именно. Отличная «возможность». Ступенька к низкооплачиваемой стажировке.

– После моих друзей, которые разлетелись по колледжам за пределами штата и погрязли в критическом уровне долгов по учебе, и тебя, с этой твоей неоплачиваемой стажировкой, я уже не чувствую себя так плохо на своей работе в музыкальном магазине, где нет никакого даже намека на карьерный рост.

– Эй, ты получаешь зарплату. Это уже лучше, чем ничего.

С Майклом, оказывается, так легко разговаривать. Он охотно поддерживает разговор, остроумен и самокритичен, не высокомерен и совсем капельку бестолковый. Мы стоим у кирпичной стены и болтаем о наших родителях, странно похожих – у обоих матери-одиночки с отцами-трусами, живущими далеко. Он смеется, когда я рассказываю ему о «Доме Намасте».

– Мой отец сбежал жить в коммуну в Орегоне, – говорит он. – Они делают гамаки и ветряные колокольчики.

– Ты шутишь.

– Если б я шутил, то придумал бы что-то пооригинальнее. Я серьезно. Это веганская безглютеновая утопия, в которой существует своя денежная система, основанная на желудях.

– Похоже, твой отец превзошел моего.

Разговор опасно приближается к братьям и сестрам. На мгновение его ухмылка сходит на нет, и он пинает кедами гравий.

– Думаю, нам пора внутрь, – говорит он.

– Ага, а то мой друг наверняка гадает, куда мы пропали.

Но мы оба шаркаем по асфальту и снова забалтываемся. Мы говорим о старшей школе и о том, какой кретин учил нас английской литературе: он вечно приволакивал в класс эти старые телевизоры и заставлял нас смотреть адаптации Шекспира вместо того, чтобы читать его. А еще он читал нам отрывки из «Над пропастью во ржи» с каким-то непередаваемым акцентом.

– Что это вообще было? – спрашивает Майкл.

Я так сильно смеюсь, что