Юдоль - Михаил Юрьевич Елизаров
Небо утренне в гостях!
Погибаем в пропастях!
Нету шансов на Победу
Нам при нынешних властях!
Тыкальщик, как мёртвая кукла, падает навзничь; из закрытых кровоточащих глазниц торчат наружу кохиноры. Непонятно, умер или просто впал в летаргическое забытьё.
В моём одиноком окне
Прощальная тает свеча…
Но Бархатный Агнец во мне,
И вера как чай горяча!..
Или как спирт. Без разницы… Демоническая аудиотрансляция закончена, песня спета. Ефима к ночи обнаружат в парке. Следователи обратят, конечно, внимание, что удары карандашами нанесены через веки, – иной почерк. Но дело всё равно спишут на промысел Тыкальщика и иронию судьбы: надо же, ослепил «тёзку»! Никто в милиции и не узнает, что это и есть неуловимый маньяк. Опущенные боги и подоспевший с обломком кирпича Лёша Апокалипсис избавили мир от жестокой аномалии. Фигнер отныне будет промышлять по окраинам в одиночестве…
Рядом с Лёшей Апокалипсисом и Рома с Большой Буквы. Юроды хоть и не мертвяки, а живые души, однако тоже услышали зов Божьего Ничто. Они с сожалением и грустью глядят, как одноглазые мальчишки, у одного мятый картонный нос и дохлая кошка на плече, у второго земля во рту, волокут прочь за ноги карлицу с оплавленным лицом…
Костя слышит в голове шелестящий шёпот:
– Малыш, вспоминай нас иногда: Кхулгана, Огиона, Эстизею!..
Такие вот у них, оказывается, имена, милая, – в псевдоэтрусском или скифском стиле. Опущенные боги удаляются прочь по парковой аллее и медленно, словно мираж, тают; у них больше нет сил для материального воплощения. На парковой обочине среди пламенеющих рябин и кустов в рыжей патине лишь Костя и два чудаковатых мужика…
Минуту назад, впрочем, кружил невидимый Валентин Цирков, но понял, что миссия его исполнена, и побрёл обратно к Колесу и своему бренному телу в будке. Ещё поодаль кровоточит глазами недвижный Тыкальщик. Он уже не субъект истории, а просто макабрический фрагмент паркового пейзажа.
Костя будто проснулся и изумлённо оглядывается. На запястье надрывается Божье Ничто:
– Костя, очнись! Приди в себя!..
Лёша Апокалипсис выронил на землю обломок кирпича. На бородатом лице пьянчуги светлая улыбка. Не верится, что минуту назад он чётко приложил Тыкальщика по затылку. Левая рука кровит. Манжет несгораемой куртки чуть вымазан, на штанах рваная дыра повыше колена, словно штанину потрепали псы.
Рядом топчется Рома с Большой Буквы. Вид у него взъерошенный и удивлённый, будто юрод только что вылупился на свет из какого-то мшистого кокона – добрый бомж-мотылёк.
Костя не понимает, бояться ли ему странной парочки. Божье Ничто успокаивающе шепчет:
– Это волхвы…
– Кто? – морщится Костя. – Не понимаю…
А ведь мог бы и знать. Если не евангельских, то хотя бы пушкинских. Проходили же на уроке литературы «Песнь о вещем Олеге».
– Посланники высшей Воли, – поясняет Божье Ничто. – У них какое-то сообщение и дары. Давай-ка послушаем…
Юроды не похожи на кудесников, скорее на мультяшных деревенских почтальонов.
Лёша Апокалипсис достаёт из кармана куртки что-то завёрнутое в носовой платок и напевно, точно сваха, произносит:
– А откуда мы недавно пришли, ещё ничего плохого не было, а как сейчас там, одному Богу неизвестно! В одном месте перебегала дорогу бесовская кошка, и топот от неё был словно от человека в подкованных сапогах! В другом месте старуха в бесстыжих одеждах шла за молоком, поскользнулась и упала с глупым звуком, будто не человек упал, а собачий поводок!..
– Бес внутри поселился, – жалуется Рома с Большой Буквы. – Живёт как на даче. Прежнее естество сожрал, имя и мышление. Стихов кучу нашептал, Гостелерадио в голове устроил!.. Коохчи! Н-н-н-н!
Лёша Апокалипсис неспешно разворачивает в бурых пятнах платок:
– И начали скакать по мне какие-то блохи, и стал закручиваться слева направо крестик. И подумал я слово «бог» с маленькой буквы. И куда ни пойду, ведьмы задницы отклячат назад и за мной тянутся как троллейбусы в парк. В церкви на улице Руставели мне на ухо хрюкнули так, что я от неожиданности вместо «Аллилуйя» закричал: «Выйди из Ада! Выйди из Ада!»; тогда они ещё раз хрюкнули, уже потише, и я закричал: «Скоро выйду! Скоро выйду!» И сделалось мне дурно от запаха ладана. И выблевал я на пол лужу, и увидел в ней, как седой колдун, что окормил меня жабьим пирогом и опоил соседа супом из дохлой мыши, отнял хитростью у костяного мальчика чёрный палец!..
– Бес и сейчас внутри, пока молчит, – жалуется на нечисть Рома с Большой Буквы. – Но если нажать мне на живот, как мягкой игрушке, то я закричу не своим голосом. Вот так… – надавливает под солнечным сплетением и орёт утробой:
Я ненавижу воробьёв – они живут впотьмах!
Я ненавижу воробьёв – они внушают страх!
Я ненавижу воробьёв – осенняя чума!
Я ненавижу воробьёв – холерная зима!
Я ненавижу воробьёв – слепые как метла!
Я ненавижу воробьёв – сгоревшие дотла!
Я ненавижу воробьёв – они летят вверх дном!
Я ненавижу воробьёв – Гоморра и Содом!..
Н-н-н-н!..
Поэтическое горлобесие не настолько нелепо, как может поначалу показаться. Юрод, хоть и одержим, пребывает в рамках православной традиции, которая воробья недолюбливает и считает представителем мирового еврейства. По преданию, когда распинали Христа, ласточка пыталась ему помочь, похищала у мучителей гвозди. А воробей приносил их обратно и говорил: «Жив-жив». В наказание Всевышний спутал воробьям лапки, и с тех пор они могут лишь прыгать. Бабка моя Света, царствие ей подземное, каждую весну на Благовещение, при том что была неверующей, пекла по особому рецепту птичек с распластанными крыльями; у них был почему-то всего один глаз. Это были, разумеется, ласточки…
– И появились чешские карандаши и пронзили мне глаза, чтобы не замечал я отныне неважного, а только главное… – Лёша Апокалипсис распеленал носовой платок. Бурые пятна выглядят словно подсохшая кровь. – И увидел я вырытую могилку и костяного мальчика. И мизинец моей левой руки сказал мне громовым голосом: «Усеки меня, ибо я – Ангел руставелевской церкви, Ангел, который вострубит!»
– Коохчи Ахорн Нхагв Магу-ул! – по измождённому лицу Ромы катятся капли пота голубоватого цвета, не унимается потревоженный бес:
На заброшенном старом мосту
Подходила блудница к Христу,
И просила блудница Христа:
– Ой, меня одолела киста!
Удали мне, любезный, кисту
Прямо здесь, на вот этом мосту!
Отвечает Христос:
– Не вопрос! —
Ей кисту удалил через нос!
И толпа кистоносных блудниц
В восхищеньи попадала ниц!
