Солнце, тень, пыль - Борис Крижопольский
Въезд в поселок по какой-то причине закрыт. Нужно идти пешком. Если уж не везет, так не везет до конца.
Все вышли из автобуса и, таща на себе снаряжение, побрели через вязкие дюны, поросшие редким колючим кустарником. Впереди мелькали какие-то огни, доносился собачий лай, и они шли на свет и на звуки. Аркадий Натанович не мог избавиться от чувства, будто все происходит во сне, от которого он никак не может проснуться. Вот еще недавно он сидел в своей теплой квартире, где любимые вещи расставлены на привычных местах, и Кнопка лизала его уставшие пальцы, когда он снимал обувь. А теперь, он бредет в темноте по песчаным дюнам, таща на себе армейское снаряжение… Впереди показалась эвкалиптовая роща. Теперь, к огням и звукам добавился запах дыма, пробивавшийся откуда-то из-за деревьев. Идя на запах, они вышли на поляну. Две пожилые женщины хлопотали над широким деревянным столом, расставляя одноразовые тарелки с салатами, между которыми золотились горки пит. В глубине поляны дышал краснеющими углями мангал, и на нем горячо шипело мясо, дразня острым, дымным запахом.
– A-а, вот и они! – пожилой тролль, видимо, хозяин волшебной поляны, поднял голову над мангалом.
– Добро пожаловать, дорогие! Для вас, всё для вас! – пропела смуглая фея, с характерным йеменским акцентом.
Поляна наполнилась движением и гомоном. Весело затрещал костер. Мелькали руки, держащие тарелки, питы, передававшие банки с салатами. Радостные возгласы встречали поспевшие на решетке гамбургеры и острые мексиканские сосиски.
Наполнив питу, Аркадий Натанович уселся на холодный, влажный песок, поближе к костру. Вонзив зубы в горячую, истекающую соком мякоть, он испытал чувство, давно потерянное в житейских закоулках: вот она, жизнь. Так просто: тепло, еда, товарищи… Он с нежностью, не знакомой ему прежде, смотрел на сидевших вокруг костра людей, таких разных, но объединенных общей судьбой. Впервые Аркадий Натанович заметил, какие оленьи глаза у раздражавшего его своей шумной, восточной говорливостью Джахнуна, большие, влажные, опушенные мягкими ресницами. Он с удивлением увидел, сколько беззащитной ранимости в этом крикливом, казавшемся ему толстокожим, человеке. В чертах Мейдани он, наоборот, рассмотрел сталь, твердый очерк губ и подбородка, глаза, которые могут быть неумолимыми – глаза фанатика. Пляшущий свет костра, как будто, выхватывал самое главное, самую суть человека – глаза Джахнуна, руки Кфира, улыбку Полонского, опуская все второстепенное и наносное. Глядя на сосредоточенно жующего Нива, Аркадий Натанович впервые увидел в нем не офицера, более или менее соответствующего его представлениям о командире, а человека – очень молодого, подверженного всем слабостям молодости и человечности, и, тем не менее, принявшим на себя груз такой ответственности, которой сам Аркадий Натанович никогда не знал – за человеческую жизнь и смерть.
– Я вот о чем думаю, – раздался каркающий голос Мейдани. У него была характерная манера говорить – будто с усилием проталкивая слова через невидимую заслонку во рту. За раз он проталкивал не больше шести-семи слов, а потом нужно было набрать воздуха и вытолкнуть следующую партию, – вот если бы это, это – да? – он махнул рукой вокруг, – происходило в Германии. В Германии там что? Там порядок. Там планы не меняются каждые пять минут. Там заранее подумали бы о еде. Но ведь и это все, – он сделал широкий жест рукой, обводя поляну, с ее троллями, феями и темными силуэтами шумно насыщавшихся резервистов, – в Германии не могло бы произойти. Там люди…
– Полонский, – прервал его Кфир, – может хватит уже набивать брюхо? Еще немного и оно не влезет в БТР.
Совершивший уже три ходки к мангалу Полонский задрал рубашку и, подняв над головой руки с питой, исполнил танец живота. Опустившись на песок, он улыбнулся самой обаятельной в мире улыбкой, и любовно похлопал себя по пузу:
– Хабиби[6], я не для того потратил столько трудов, отращивая его, чтобы здесь пустить все добро на ветер.
– Кстати, о ветре – не вздумай спать возле меня, я хочу дышать свежим воздухом.
– Не волнуйся, Джахнун никому не уступит место возле тебя.
Джахнун метнул в Полонского косточку маслины. В ответ, в него полетела сосиска.
– Хуже чем дети, – Мейдани, улыбаясь, качал головой.
– Где же еще мы можем побыть детьми, если не в армии? – спросил Кфир, и швырнул в Мейдани целой маслиной.
Вскоре, оживление стало затухать – усталость брала свое. Постепенно все затихало.
Аркадию Натановичу, несмотря на разлитую в теле усталость, не хотелось спать. Он чувствовал непривычное возбуждение и, в то же время, какую-то умиротворенную гармонию со всем окружающим. Он сидел у костра, бездумно впитывая его тепло, кутаясь, как в покрывало, в эту ночь, в ее запахи и звуки. Кто-то уже улегся спать, прямо на песке, положив под голову разгрузку, кто-то продолжал сидеть, переговариваясь вполголоса, или молча глядя на костер. Живое, беспокойное, потрескивающее движение завораживало и тревожило одновременно. Неумолимо приближалось утро – что-то оно принесет?.. От этих мыслей нельзя было уйти, глядя как искры, одна за другой, отрываются от пламени и исчезают в темноте…
В темноте
Короткий всхлип влажной почвы, когда в нее, легко, как нож в масло, входит солдатская лопатка, тяжесть мешков, наполненных этой землей, по одному в каждой руке, развороченная тяжелыми гусеницами грязь, жирно поблескивающая на солнце – таким этот день останется в его памяти.
Обедали они привычным тунцом с мацой, сидя на свеженаполненных мешках.
Пока все ели, Кфир остановился возле мешков и с сосредоточенным видом похлопал по ним своей большой коричневой ладонью. Когда всеобщее внимание сконцентрировалось на нем (склонность к театральности, которую Аркадий Натанович успел уже подметить), он сказал, с вызовом:
– Вот чего-чего, а пули я не боюсь.
Все продолжали есть, ожидая что последует за этим заявлением.
– В конце концов, это всего лишь маленький кусочек железа, – Кфир сел, и жестом попросил передать консервы, – Он делает в тебе маленькую дырочку, и либо убивает, и тогда ты
