Крысиха - Гюнтер Грасс
Увиденное мною было неоспоримым доказательством того, что каждое здание, хоть и было закопчено и лишено окон, сохранилось до мельчайших деталей. Безусловно, это была мрачная картина, но все же узнаваемая. Ровный слой копоти выделял карнизы, украшения фронтонов, наличники и фигуры рельефов с большей четкостью, чем прежде. И по-прежнему ошеломляет вид с Ланггассе через узкую Бойтлергассе на башню церкви Святой Марии. Возвещает ли она до сих пор своей протестантской известковой белизной о настенной живописи Мальската? Я хотел войти в церковь, но крысиха мне этого не позволила. Позже, сказала она, может быть, позже.
На Длинному мосту, через все ворота, ведущие к Моттлау, кипела крысиная жизнь. Они или жрали, или спаривались. Я не хотел видеть, что именно они пожирали. Эти жестко-кожаные комки могли быть откуда-мне-знать чем. Крыса пожалела меня, не болтала без умолку, как обычно, а цитировала отрывки из Библии, относящиеся к той самой крысиной деятельности, для которой было достаточно одного слова: размножайтесь. Менлины вслепую вскарабкивались на фемлин, а те позволяли на себя взбираться, не совершая никакого выбора. Потом снова жрали: жрали что-то.
Вот такие мы, сказала крысиха. Забота о пропитании, чтобы множиться, приводит нас в движение. Знаешь что-нибудь получше, друг?
Любовь, сказал я, великая, всеобъемлющая, избирательная любовь, это божественное и вместе с тем глубоко человеческое чувство, которое, когда я думаю о моей Дамроке…
Брось! воскликнула крысиха. Когда вы подошли к концу, вы, люди, уже не понимали, кто из вас самец, а кто самка. Сбитые с толку своими фантазиями, вы хотели быть сразу всем: и самцами, и самками, млекопитающими, которые сами себе пытались доставить удовольствие своим собственным членом в своей собственной вагине.
Мы оба рассмеялись. Отлично, крысиха! Ради тебя стоит видеть сны. Об этом я расскажу мореплавающим женщинам, которые списали меня со счетов, выдворив вместе с этим маленьким отличием…
Мы покинули Рехтштадт и Альтштадт, окруженные со всех сторон шламом и осыпью вдоль Вальгассе, где бы он ни достигал своих границ. Отроги уже подсохшего и проходимого вязкого месива проникали в ключевую дамбу до самых Якобских ворот и входа на верфь, все еще гордо носившую имя Ленина. Там, возвышаясь на трех железных крестах, на которых висели, словно распятые, якоря, стоял памятник рабочим, расстрелянным милицией в декабре семидесятого.
Я сказал: Скажи мне честно, крысиха, честно, что вы, крысы, думаете о Solidarność[28]?
Она ответила: Мы всегда применяли эту идею на практике.
А стали бы вы в будущем, если бы вас угнетала власть…
Никогда больше, сказала она, крысиный род не будет прятаться в норах.
Но если бы, предположим, появилась какая-нибудь главная крыса…
Смешно! воскликнула она. Такое может измыслить лишь человеческий мозг. Мы никому не подчиняемся.
На территории порта стояло и лежало все то, что уцелело со времен человека: краны, контейнеры, погрузчики, военная техника разных калибров. К кнехтам были привязаны три катерных тральщика, готовые к выходу в море. Но ни одной руки, ни одной команды, ни одной чайки. Только крысы, повсюду крысы, которые и здесь следовали библейскому изречению. На каждой палубе корабля, кучами вокруг контейнеров, которые они прогрызли насквозь, вдоль причалов. Их цинково-зеленая шерсть выделялась на черном металлоломе. Лишь они вносили краски в эту картину.
Крысиха снова рассмеялась. Кстати, друг, знаешь ли ты, как по-польски называют крыс?
Я ничего не хотел знать. Я хотел вернуться в свою космическую капсулу, уединиться, отдалиться, увидеть во сне другие двигающиеся образы. Прочь отсюда!
Szczur, сказала крысиха, прежде чем исчезнуть. Так по-польски будет крыса. Szczur! кричала она мне вслед. Повтори, пожалуйста: Szczur!
Дело ведь не в том, что Кашубия – всего лишь глубинка, обойденная великими событиями провинция, та самая холмистая ограниченность за семью горами, самодовлеющая: кашубская трава Анны Коляйчек разрослась по всему свету. Отпрыски линии Войке, ведущей свой род из Жуково, где когда-то был монастырь, который потом стал государственной собственностью, после очередной войны оказались в Австралии: два брата Войке, внебрачные сыновья Стине, оставили свою мать и отправились туда на корабле, прихватив невест из Кокошек и Фироги.
После одной, а затем другой войны кто-нибудь из ветви Стомма и, скажем, Кучорра эмигрировали в Америку, где в Чикаго и Буффало находили потомков того самого Йозефа Коляйчека, который, как известно, в начале века скрылся под плотами своей Анны; с тех пор многие из них стали успешными Колчиками в мелкой и крупной торговле.
Один из Бронски, ведущих свой род от отца Анны, который владел землей в Матарне, еще во времена кайзера добрался до Японии, где выучился есть палочками. Один из его внуков разбогател и обзавелся семьей в Гонконге.
Спустя сорок пять лет помимо Оскара, внука Анны, поселившегося в Рейнской области, несколько внуков ее покойных сестер Аманды, Хульды и Лисбет обосновались в Швабии и Рурской области, потому что, как тогда говорили, на востоке, за кашубским столом, конечно, красивее, но на западе – лучше.
По материнской линии Анны Курбиеллы, которая, судя по церковным книгам Картуз, Матарни и Вейхерова, постоянно сплеталась узами брака с родами Войке, Стомма, Кучорра, а также с пришедшими в род Лемке и Стоббе, один из Курбиеллов ушел в торговый флот, но с середины пятидесятых обосновался в Швеции. Оттуда он решил эмигрировать в Африку: его открытки с пальмовыми пляжами и экзотическими фруктами приходят из Момбасы, где он работает в сфере гостиничного дела.
Хотя все эмигрировавшие кашубы с гордостью заявляют о себе как об американцах, гражданах Содружества и с особым рвением позиционируют себя как западных немцев, от них все равно веет кашубским, этим запахом пахты и вареным свекольным соком; даже наш господин Мацерат, который любит изображать из себя человека мира и большого путешественника, под своим одеколоном носит запах родного хлева.
Когда Анна Коляйчек объявила о своем сто седьмом дне рождения пригласительными открытками, ее услышали на всех пяти континентах, в том числе в Монтевидео, где один из правнуков пропавшего Йозефа Коляйчека, как и все Колчики, торгует лесоматериалами и ценными породами древесины. Кроме того, говорят, что Колчики занимаются вырубкой лесов в бразильской сельве и владеют ящичной фабрикой в Исландии.
Таким образом, в путешествие отправился не только наш господин Мацерат, держа путь через Познань и Быдгощ, который раньше назывался Бромберг, в то время как Войке, теперь авантюрно называющийся Викингом и работающий на железной дороге, плывет домой с женой из Австралии, из всей этой толпы один только мистер Колчик, женатый на Стомме, летит вместе с супругой из окрестностей Мичиганского озера.
Из Гонконга с пересадкой во Франкфурте-на-Майне в Варшаву летит супружеская пара Брунс, ранее Бронски. Они занимаются экспортом дешевых игрушек из британской колонии и с тревогой ожидают, как миссис Брунс, имеющая явные китайские корни, будет чувствовать себя среди кашубов.
Торговец ценными породами древесины из Монтевидео, к сожалению, не сможет приехать; зато приедет бывший матрос, который через Швецию попал в Африку и до сих пор носит фамилию Курбиелла, работая управляющим отелем.
Хотя внуки покойных сестер Анны, Аманды, Хульды и Лисбет, живут ближе прочих к Кашубии, только господин и госпожа Стомма, она в девичестве Пипка, согласились приехать со своими двумя детьми-подростками. Семья Стомма, владеющая велосипедным магазином с ремонтной мастерской и филиалом в Ванне-Айккель, где они также содержат управляющего, приедет из Гельзенкирхена на поезде.
Наш господин Мацерат безуспешно пытался уговорить своего предполагаемого сына Курта и его мать, урожденную Тручински, отправиться с ним в поездку на «мерседесе», однако Мария сочла себя слишком занятой. После смерти мужа незадолго до окончания войны, которой, по мнению Оскара, можно было избежать, она осталась одинокой
