Крысиха - Гюнтер Грасс
«Нет-нет! Я не хочу туда больше возвращаться!» – говорят, воскликнула она. Из-за этого разгорелся серьезный спор, в ходе которого было поставлено под сомнение отцовство. Но углубляться в эту злосчастную тему сейчас нецелесообразно. В итоге Мария Мацерат отказалась от поездки, заявив, что не может просто так бросить свою сеть магазинов.
Когда перед его отъездом я невзначай задал ему вопрос: «Скажи мне, Оскар, кого из разбросанных по свету кашубов ты знаешь лично?» – он ответил: «Некая робость до сих пор мешала мне отправиться в путешествие по местам моего прошлого. Конечно, мы переписывались, но, за исключением фотографий – особенно старательно фотографировались Колчики, – не было ничего наглядного. Теперь я надеюсь, если не удастся увидеть моего дядю Яна, который был так дорог моей маме, то хотя бы встречусь с его сыном: Стефан всего на два месяца старше меня».
После паузы, затянувшейся настолько, что он успел несколько раз повертеть свои перстни, он произнес: «Ну что ж, о чем-то действительно серьезном говорить, пожалуй, не придется. Вы же знаете, что такое семейные торжества. Много суеты, а по-настоящему близких отношений мало. Меня больше всего интересует моя бабушка. Только она осталась для меня осязаемой реальностью. К ней, только к ней я и хочу. Правда, Анна Коляйчек больше не живет в Биссау-Аббау, а переехала ближе к Маттерну, который теперь называется Матарня. Ее вынудили переехать из-за строительства нового аэропорта. Так что те картофельные поля, которые она обрабатывала с юности, как и прочие мифы, теперь исчезли под бетоном».
Пока он едет в поврежденном «мерседесе» и после ночи без снов подъезжает к Бромбергу из Познани, необходимо задать другие вопросы, если не ему, то риторически: Почему снова Оскар? Разве не мог он остаться в своей лечебнице, все еще тридцатилетним? И если уж стареть и сходить с ума от СМИ, то почему именно к сто седьмому дню рождения? Почему не раньше, когда было столько поводов отпраздновать круглую дату? И почему Анна Коляйчек всегда отказывалась от всех празднований своего дня рождения или – как она это называла – дурачества, пока наконец не разослала пригласительные открытки по всему свету?
Потому что ею двигала тревога, которая заняла место рядом с ней на скамейке перед домом. Потому что фраза, которую она произносила годами, – «Мне ужо немного осталося» – уже не относилась только к ней одной, древней, а стала всеобъемлющей: «Всему этому ужо немного осталося».
Поэтому все ее родные и знакомые, даже самые далекие, получили открытки. Их за нее подписал местный священник, потому что Анна Коляйчек сказала ему: «Праздновать хочу, а писать вот не умею».
Такую открытку получил и наш господин Мацерат, который, хотя и помнил о днях рождения бабушки каждый год, но после войны, когда его, больного, катили в товарном вагоне на запад, домой больше не возвращался. Теперь он едет на северо-восток и с тревогой вглядывается в затылок своего шофера, словно ища в нем опоры, потому что он тоже вместе с Анной Коляйчек видит все в мрачном свете.
Накинуть платок, и готово! Поскольку я не хочу, чтобы крысиха вновь заговорила, клетка моей рождественской крысы остается завешенной. Ничего не видеть, ничего не слышать! Никакой Третьей программы, в которой между произведениями барочной музыки мир распадается на комментарии. Я ведь знаю, что все катится под откос, все быстрее и быстрее. И в моих бумагах дела обстоят не лучше: леса умирают повсюду. Мальскат? Это было когда-то. (Кто теперь хочет знать, как звали того любекского епископа, который велел поместить в своде хора замковый камень в форме свастики?) Остается только корабль. Может быть, он спасется. Мне следует держаться женщин…
Теперь Готланд в поле зрения. «Новая Ильзебилль» идет со скоростью девять узлов. Исследовательский эверс шумит, сотрясается двигатель. Дамрока хочет вернуть все то время, которое было потеряно, когда продолжались споры и из принципа приходилось считать ушастых медуз.
Теперь женщины больше не спорят. Океанографша уверяет, что теперь материала достаточно.
Штурманша предлагает: «Если мы успеем провести несколько дополнительных измерений между Эландом и Готландом, мы закончим и сможем…»
Дамрока молчит. Она не хочет повторять снова и снова то, что сказал ей палтус.
Из камбуза поверх посуды раздается крик старухи: «Мы точно не опоздаем. Ваша Винета никуда от вас не убежит».
И на предложение штурманши еще несколько раз опустить измерительную акулу между Рюгеном и Узедомом, «чтобы эти гэдээровские дураки поверили в наш исследовательский интерес», машинистша отвечает: «Марта права. Они не пустят в свои воды никого, кто ищет только Винету и ничего больше».
Так старомодно и строго зовут штурманшу, которую, если бы я интимно называл ее по имени, звали бы совсем иначе, не Марта. И если машинистша здесь вдруг Хельга, а океанолог – Вера, то у обеих там, где они обычно ведут свою профессиональную деятельность, и, к слову, весьма успешно, имена совсем другие. И Дамроку здесь зовут просто Дамрокой, а когда она рядом со мной, она откликается на более короткое имя. Только старуха могла бы в любое время и в любом месте зваться Эрной.
Я должен это сказать, потому что эти пять женщин на борту корабля, если бы их звали так, как их называют где-то в других местах, никогда бы не отправились в плавание вместе; только мой произвол собрал их на палубе, в трюме, на подвесных койках и направил по нужному курсу. Это было непросто. Говорили: Как это типично! Такое выдумывают только мужчины. Он одержим страстью к гармонии. Должно быть, это будет плавание мира!
Мне пришлось прибегнуть к уловкам и ко лжи во спасение и незадолго до отплытия пообещать, что не будет ни единого шторма и не случится ни единой поломки оборудования в открытом море.
Тем не менее мне были поставлены условия: я не должен считать ямочки, не должен обнаруживать родинки, не должен толковать морщинки, ни поперечные, ни продольные. Ни одна из женщин не хочет быть похожей на другую. Они отказываются выглядеть так, как я хочу их отразить. Поэтому мне запрещено рисовать профили, этот лоб выдвигать вперед, другой – делать ниже и изготовлять лекала для их глаз. Как только я позволяю им говорить или молчать, говорящий и молчащий рты должны оставаться незамеченными. Как словоохотливые или сомкнутые губы открываются, встречают друг друга, сжимаются, смачиваются – об этом нельзя говорить. Широки ли скулы, изящен ли подбородок, или он полный и выступает вперед, торчат ли мочки ушей здесь, или плотно прилегают там – все это не должно быть типовым. Не позволено подыскивать эпитеты никакому запаху – ведь каждая пахнет по-своему. И никогда не должен появляться цвет: он стал бы предательством. Поэтому ни одна из женщин на борту не обладает ни голубыми, ни серыми, ни большими карими глазами. О темно-каштановых, белокурых, угольно-черных и пшеничных волосах не может быть и речи. Единственное, на чем здесь следует остановиться, так это на том, что у Дамроки красивые локоны. И еще: у всех пяти женщин волосы в большей или меньшей степени седые. Они становятся для меня все старше и старше, их возраст колеблется от сорока пяти до глубоко за семьдесят, хотя старухе особенно нравится вести себя по-девчачьи.
Много прожитых лет. Если можно так сказать: со временем они стали еще красивее. Поскольку – как говорят – они были хороши собой с самого начала, то с возрастом им удалось скрыть свою прежде слишком очевидную красоту за вуалью.
Именно так: пять завуалированных красавиц стремятся в Винету. Даже их истории, повествующие о былых мужчинах, – все это завуалированные истории, ведь мне никогда не позволялось раскрыть, как я стал им чужим, растворился в их жизни, остался недосягаемым, томимым или случайно появлялся. И даже тот, кто кого-то здесь ранил, использовал, не услышал, бросил под дождем, не может стать балластом для корабля, который скоро – ведь «Новая Ильзебилль» уже направляется в порт Висбю на Готланде – отправится на поиски затопленного города.
«Боже! – кричит машинистша Хельга, размахивая руками и ногами. – Мне хочется сойти на берег!»
