Приехал в город (Ким Ки Дук) - Леонид Александровский
Дурацкий город на море... Коты там орут по ночам уже в январе, а во дворах растет лавровый лист, которым я приправлял кальбитхан. С владелицей кафе на набережной мы немного потанцевали. Острая, ледяная вьетнамка, каких тысячи вокруг ханойских фонтанов. Любят сидеть в темных очках, с огромными сумками на складных стульчиках, громко перемывать всем кости. Ее пальцы нервно дрожали, как листья пальмы под струями утреннего бриза. Один по-жилой писатель в Москве, с которым меня несколько раз знакомили, мол, ваши герои очень похожи, написал у себя в книжке: «прохладная глянцевая задница». У той с набережной была.
Брал суп и шел на берег, где можно сидеть на табуретке прямо у парапета и всасывать лапшины, глядя на горную реку. Под парапетом пустырь с жухлой травой, заливаемый рекой — она рассказала — от силы три раза в год. Глупый курорт, но без уродливых зданий, каких полно в городе, который мне все еще снится. Даже пятиэтажки какие-то милые, с большими окнами и пустыми первыми этажами, которые пролетаешь, словно станцию метро на ремонте.
Потом приперлась краснощекая с Севера, испортила все своим энтузиазмом. Между зубов всегда куски еды, кожа пятнистая, как у леопарда, сиськи все время красные, как после бани. Уехал от нее на другую набережную, по которой так и не успел прогуляться. В прибрежных городах, где нет зимы, не бывает по-настоящему холодно. Непонятно, зачем они продолжают жить при своих минусах. Минус — это отсутствие, обратная сторона. То, что нельзя накормить, договорившись отдать что-то взамен себя. Эти маленькие водопады, мыльная молофья на земляных складках... Когда полезешь в гору, пескарь, лягушка и змея будут ведать тебя там, где ты их оставил с камешками во рту.
ФРАГМЕНТ НЕЗАКОНЧЕННОГО СЦЕНАРИЯ ФИЛЬМА «ВЕЛИКИЙ», НАЙДЕННОГО В БУМАГАХ ПОКОЙНОГО.
Петр и Лефорт стоят на пригорке и смотрят на Яузу.
Петр: Ну вот скажи мне, любезный брат иноземный, ну что это за акватория такая? В Европе по любой реке можно уплыть в Голландию, а здесь от силы до Преображенского. Плыть и видеть, как над тобой потешаются пейзане, — унизительно.
Лефорт: Государь, попробуйте мыслить шире. Доплыли мы, скажем, до Голландии, и что мы там увидели? Понурые мельницы, квадратную траву и все тех же смеющихся пейзан. Одним словом, ничего, от чего бы не рябило в глазах на делфтских изразцах. Построить новый город в Европе — утопия, фантастика и бред сумасшедшего.
Петр: Ты, как всегда, прав, мои шер Франсуа. Пять мятежных голов, которые я срубил этими самыми руками, — суть фундамент града новейшего, где уже никто не будет знать, что такое потный кафтан и капуста в бороде. А когда мы будем умирать, оглохшие и непонятые, через много-много лет, мы доплывем сюда и обыграем Головина в живые шахматы. И тогда уже полетят наши головы, но нам будет все равно.
Лефорт: Да, государь. Отобедаем во дворце или пойдем к бюргерам?
Петр: У меня другая идея.
Кто-то из dolboyebi назвал меня «хореографом скотства», ну уж нет, увольте. «Хореограф» — что-то совсем низменное, даже в «кинорежиссере» больше достоинства. Когда балет был дворянским борделем и туда приходили выбрать девочку на вечер, в нем был определенный смысл. Швабры в пачках, соскочившие с надувного банана... Когда слушаю «Жар-птицу», никогда не думаю о Нижинском, скакавшим под нее козлом. Говорят, его фамилия на каком-то славянском языке означает «расстегнутая ширинка». Кореография.
Когда убивают у вас, продолжал я, дергая указкой, в этом больше презрения и пофигизма. Когда у нас — больше садизма. В этом смысле Корея — Европа. Мне это кажется очевидным. В какой-то момент понимаешь, что жизненный проект провалился и пора накладывать на себя руки. Когда новый фильм не получает тот же приз, что и предыдущий, он перестает существовать в сознании как нечто, достойное прикосновения. Когда уходишь от своего «я» так далеко, что уже забываешь, что «я» бесконечно. Что такого сказал о любви Бергман, чего бы не знала любая дырка из «Философии в будуаре»?
Нет никакой фильмографии. Нет одного человека, снявшего эти двадцать четыре фильма. Сутки жизни... Тот, кто лег спать вчера ночью, и тот, кто не проснется завтра.. Между ними нет ничего общего. 김기덕 запустивший крокодила в подводный музей... 김기덕, скомандовавший казахам: ебитесь вы раком на пустыре... Лишь две временные крайности. А между ними — еще двадцать сумасшедших, слыхавших что-то друг о друге, но знать ничего не знавших. Художник, не забывший себя после написанной картины... маляр, которому назавтра позволят оштукатурить стену в доме богача. Он уже научился распрямлять бугорки.
Так называемая культура превратилась в спам, безостановочно сыплющийся в цифровые контейнеры, которыми мы себя обставили, говорю я вам. Популярная требуха — фильмы, пластинки, газеты... Маленькие издательства с тиражами по 200 экземпляров — вот островки прошлого без спама. Купил советский книгопечатный пресс 70-х годов. Собирался инсталлировать его во дворе на побережье. Хотел печатать брошюрки, посвящать их де Саду. «В саду распускались самые невиданные цветы зла. Те, которые дез Эссент натаскал себе в сад, чтобы потом, нанюхавшись, вышвырнуть на помойку. Я подобрал их, обернул ими себя, как дети водорослями. Стал, наконец, настоящим творцом. Вонял, как на вокзале».
Сумасшедшие немцы звали поставить спектакль в Гамбурге. Кажется, Шекспира. Театр — пустое занятие, переливание из пустого в порожнее... гнилое мясо, развешанное на бельевую веревку. Сколько «Гамлетов» нужно увидеть для полного счастья? Лучше «Макбета», он короче. Я не пошел на «Унесенных ветром» еще раз, даже когда римейк снял Феллини.
Единственным театральным режиссером, которого я уважал, был Грубер. У него пластика Носферату; все, что он делает, — вампирический танец. Когда Леос позвал его в «Любовников», это был гениальный ход — никто другой не смог бы с таким апломбом спать на мосту и звенеть ключами от Парижа. Я хотел, чтобы этот дядька сыграл гангстера в «Диких животных», но выяснилось, что он не актер. Пришлось звать Боринже, который каждую свободную минуту бегал к своим бигудям.
В Париже я не пропустил ни одного спектакля Грубера, но
