Дом на полпути - Фине Гробёль

свитер. В кармане – сигареты, телефон и ключ-карта. С металлическим привкусом во рту я закрываю за собой дверь. Я знаю, что сон придет, но страшит другое: как эти новые симптомы скажутся на моем лечении в целом. Мне объяснили, что так долго не спать – это серьезно: максимум четыре дня, потом назначают принудительное лечение. То же самое с едой, не знаю, почему ограничение всегда составляет четыре дня, может, это как с прогнозом погоды: дальше предсказать уже сложно. Я почти у лифта, вокруг царит тишина: Вахида сегодня нет дома, может, он куда-то вышел. Что-то неконтролируемое шевелится во мне, поднимается от самых пяток, словно меня, как бутылку, наполнили кислотой, словно вместо костей у меня глыбы льда. Меня не смогут здесь держать, если я не буду соблюдать договоренности. Ко мне проявили большое доверие, когда решили не госпитализировать после случая с открытым окном и полицией; не прыгать – было одновременно облегчением и бременем, я рухнула в объятия Томаса, и это было обещанием; я клялась и плакала, как когда-то отец, обещала никогда больше не делать этого, если они не отправят меня в больницу. Во всем доме тихо, и только в общей гостиной на диване сидит старый Стин, а рядом с ним в кресле-коляске – Ханне, они всегда вместе. Они ничего не говорят, но оба безмолвно приветствуют меня, когда я прохожу мимо: Ханне кивает, Стин отрывает взгляд от своей чашки кофе. Я стучусь в открытую дверь кабинета ночных дежурных, Марк поворачивается в своем офисном кресле и улыбается, «Привет!». Он всегда рад меня видеть; мне это нравится, как будто мы просто друзья.

Вторая половина дня, и Вахид слушает The Game[5], так что мне тоже приходится. Жалюзи раскачиваются из стороны в сторону, выворачиваются. Я прислоняюсь к стене и чувствую ее прикосновение. Прижимаюсь к ней спиной, но стена хочет поглотить меня полностью, как будто я всего лишь обычная канцелярская кнопка.

Мы можем угадать диагноз еще до того, как его поставят: у всех парней – шизотипия или шизофрения, у девушек – пограничное или обсессивно-компульсивное расстройство личности. Расстройства пищевого поведения ни с чем не перепутать. Грамматику болезни привязывают к гендеру, но еще и к вопросу экономики: излечимое и хроническое, размер пособий и дополнительные выплаты, диагнозы и вычеты. Социальные пособия, досрочные пенсионные выплаты, надбавки по инвалидности. Фатализм психиатрии. Наши надорванные голоса. На день рождения Гектора мы готовим суши. Я нарезаю огурец и авокадо. Лассе вместе с Гектором занимаются рисом. Это отнимает слишком много времени, и мы это хорошо понимаем. Мы слушаем Майкла Джексона. Продолговатый стол на общей кухне. Сильные сердца, свободные руки.

На размещение в нашем жилом центре очень длинная очередь, особенно в молодежном отделении, может пройти несколько лет, прежде чем появится место, и для многих нуждающихся к тому моменту бывает уже слишком поздно. Мне же потребовалось чуть больше года, чтобы получить комнату, возможно, я перепрыгнула очередь, потому что была в слишком плохом состоянии, чтобы жить где-либо еще, кроме больницы, а может, из-за моего возраста. Пока я дожидалась однокомнатной квартиры, я, как только могла, обставляла открытую палату во взрослом отделении, но даже за это время мне приходилось госпитализироваться в закрытое отделение, а когда я возвращалась, мою комнату уже занимал кто-то другой. Так что после десяти месяцев пребывания в одной и той же палате мне приходилось начинать все с начала. Не стоит пытаться превратить больницу в дом: она не для этого предназначена, можно лишь постараться сделать пребывание в ней сносным. Я представляла, что нахожусь в гостинице; не потому, что это напоминало мне отпуск, а потому, что здесь было спокойно, в отличие от дома. А самое главное, гостиница может свести на нет ощущение времени, так же действует и больница. Поэтому, когда мне выделили новую палату в открытом отделении (ей предстояло стать моей последней палатой, но тогда, конечно, я этого не знала), я не стала развешивать ничего на стенах. Надев больничный халат, я позволила стенам зловеще сиять сине-белым цветом. Я купила тапочки и в последние дни своего пребывания там вообще не носила обыкновенную одежду, только больничную. Так я пыталась защититься, создать дистанцию между собой и палатой, хотя с виду могло показаться обратное. Когда я получила место в жилом центре и начала планировать переезд, меня охватил страх. Страх остаться без брони за пределами моей палаты. Сейчас у меня хорошая комната, как мне кажется. Но комнаты на шестом этаже тоже временные, здесь нельзя оставаться навечно, максимум на четыре года. Своего рода учебный центр.

Иногда я просыпаюсь и точно знаю: тому, что произойдет, нет названия.

«Я просто хочу перестать видеть сны», – говорю я Хелле, которая молча кивает. Встречи с психиатром проходят в офисе Томаса, сегодня его нет на работе. «Это потому, что тебе трудно вырваться из снов, когда ты просыпаешься?» – спрашивает она, натирая стекла своих очков, одно из них блестит, а другое нуждается в ином средстве. «Да, возможно, – отвечаю я. – Или мне не удается отдохнуть в сновидениях, а значит, пока я сплю». Стол залит солнечным светом, у меня, как и почти у всех здесь, болит поясница – следствие стремительного набора веса, самого распространенного побочного эффекта практически всех психотропных препаратов. «Я знаю, что мы планировали прекратить прием седативных, но боюсь, что сейчас мне не справиться с последствиями этого», – признаюсь я. А разве я не должна уметь различать симптомы и побочные эффекты, последствия многолетнего лечения, вечную трансформацию моего тела? Система знает свои ошибки, не понимаю, что я себе представляла. «Но, к сожалению, не думаю, что есть другой выход. Лекарство начало давать противоположный эффект. Мы не можем продолжать повышать дозу. Это не поможет», – говорит Хелле.

Уже за полдень, ярко светит солнце, и на улице пахнет горелым, лето. Я выбрала для своей тарелки светлые оттенки белого и зеленого, сижу спиной к зданию рядом с Томасом. Сегодня летняя вечеринка для всего дома, молодежная группа накрыла стол на террасе, где мы все и собрались, кроме Мари, работники кухни разожгли барбекю и приготовили салаты, очень громко играет радио на волне 100 FM. Я понятия не имею, где сейчас Мари, мы чокаемся стаканчиками с «Фантой», Лассе молча кивает с напитком в поднятой руке. Может, она на третьем этаже вместе с Кианом, она точно где-то в здании. Мари каждый день бродит по коридорам на всех этажах, у нее есть знакомые по всему дому: она дружит с теми, кто хочет пить и тусить, с теми, кто ей нескучен, с теми, кто несгибаем. Может, она вместе с остальной компанией на втором этаже, где живет ее мама. Я часто представляла их встречу с матерью после приблизительно двенадцати лет разлуки: Мари въезжает в свой первый жилой центр для взрослых в восемнадцать лет, проведя долгие годы в различных учреждениях для подростков с дезадаптацией и психическими расстройствами. Ее приемная семья чувствовала себя неполноценной и измученной, возможно, бессильной, и им пришлось передать Мари в более надежные руки, в более крепкую хватку и одновременно мягкие объятия – по крайней мере, они так надеялись. Мари переехала в этот центр, потому что хотела жить в Копенгагене, ей наскучило в Рингстеде, в Форевейле, в Слагельсе, ей надоели пьяные вылазки на заправку, надоели холодные ночи в полях. Но почему ни один социальный работник, наставник, ментор, психиатр не рассказал Мари, что ее мать, которую девочка не видела с шести лет, живет под такой же надежной, но жесткой опекой? Почему никто не сказал ее матери, что дочь, которую ей пришлось передать в систему, обещавшую более спокойную обстановку для взросления, теперь находится на четыре этажа выше ее собственного постоянного жилья? Почему ни один социальный работник, наставник, ментор или куратор не знает, что они организуют встречу, которую не они должны были организовывать? Почему никто не знает, что мать постоянно проживает на втором этаже? Почему никого не волнует граница между травмой и лечением? Почему никого не волнует соотношение