Дом на полпути - Фине Гробёль
А потом заряжает дождь – с хлопками, экстазом. Те, кто сидит не под навесом, вынуждены, схватив бумажные тарелки и согнувшись, мчаться в общий зал. Но те, кто, как и я, укрыт под мягким полиэтиленом, по которому шлепают капли, могут спокойно оставаться на месте. Персонал кухни пытается спасти незащищенную еду, но забывает небольшое блюдо со слегка обугленными сосисками, и оно наполняется водой. Мы с облегчением выдыхаем за столом молодежной группы, как будто ритуалы барбекю-вечеринки смыло вместе с остатками еды, как будто больше нет ожиданий, которые нужно оправдать. Мы едим в полной тишине – Лассе, Сара, Гектор, Вахид и я, асфальт нервно испускает пар, испытывая чувство освобождения.
Я вскрыла себя, мы пытаемся собрать меня по кусочкам, но ветер вздымает пыль, лишь едва открываются двери. Я все еще не привыкла жить в комнате, запирающейся изнутри, но знание, что, в конце концов, у персонала есть ключи от всех дверей, дает мне чувство безопасности. Из коридора доносится позвякивание ключей Томаса и его беззаботное, но не наивное посвистывание. Я не звала его, думаю, он просто хочет меня проведать. Сегодня я не в настроении, он стучит, но я делаю вид, что не слышу, никто не должен пытаться изображать из себя спасателя. Он снова уходит. У меня в коробках и ящиках валяется несколько бритвенных лезвий, которые я купила в хозяйственном магазине, одноразовые бритвы трудно разобрать по частям, и зачастую они недостаточно острые. Я решила больше не отвечать: какая польза от этого голоса; жесткая ткань хлопчатобумажной рубашки окрашивается в красный цвет густой, слипшейся кровью, которая не спеша течет из моей руки после быстрого, но глубокого пореза. Я по-прежнему молчу, когда Томас появляется в двери, отреагировав на мой сигнал тревоги. Он смотрит на меня – с разочарованием и испугом, и мне знаком этот взгляд, так смотрит врач в неотложке на очередного самовредителя, который отнимает время у по-настоящему раненных, по-настоящему больных, пострадавших в авариях или пожарах. «Обойдемся без больницы», – говорит Томас, но я это знаю и без него: я почти всегда слежу за тем, чтобы порезы были недостаточно глубокими для наложения швов, у меня нет желания снова оказаться в больнице. «Справимся с пластырями и бинтом», и я почти забываю дышать, но потом вспоминаю: спокойное дыхание Томаса становится и моим.
На террасе мне встречается Лассе, мы оба с черным кофе. «Тоже не спится?» – спрашиваю я. Теплая летняя ночь, и мы не торопимся вовнутрь, едва докурив сигарету. Терраса выходит прямо на улицу, кажется, мы единственные, кто бодрствует в округе в такое время. «Нет», – отвечает он, сидя с согнутой спиной и оторванными от земли пятками, как будто вот-вот совершит прыжок. Мы тайком снисходительно посмеиваемся над Карстеном с третьего этажа, у которого есть привычка, входя в комнату, кружиться вокруг себя несколько раз, часто при этом снимая штаны, но сейчас он только делает оборот. Мы смотрим друг на друга, как будто можем отделить себя от него; горе превращает нас в непрочное «мы», и мы закуриваем еще по одной сигарете. Карстен возвращается внутрь, а с другой стороны вращающейся двери раздается писк ключ-карты ночного дежурного. «Меня немного тошнит от ребрышек, которые Гектор приготовил сегодня», – говорит Лассе, рассматривая неровности кирпичей, его рука в моей, я ничего не говорю.
Сегодня Вахид, Томас и я отправляемся в «Нетто» за продуктами на ближайшие два ужина. Вахид идет с нами потому, что персонал пытается привить ему более здоровые и устойчивые привычки в питании. Он живет исключительно на косяках и лапше быстрого приготовления, изредка появляется замороженная пицца, которую он разогревает в духовке, но ни разу ничего, что требует хоть малейшей подготовки, времени, планирования, усилий; как только Вахид встает с кровати, его внимание и энергия практически исчерпаны, и нам приходится помогать. А что насчет меня? Я не люблю выходить на улицу. В последний раз, когда я была в супермаркете и уже стояла на кассе, мне не хватало 568 крон: я набрала продуктов примерно на тысячу крон, а бюджет составлял максимум четыреста, и в этот момент в моей голове, как дурацкая попсовая песня, крутился план питания шестого этажа, и, увидев нетерпеливые взгляды людей в очереди и молодую симпатичную кассиршу, чьи плечи устало опустились, когда ее палец застыл над кнопкой «Отмена» на кассовом аппарате, я в итоге вышла с пачкой пирожных «Шоколадный поцелуй» и двумя литрами цельного молока, которые я, слегка удивленная, но гордая, принесла в охапке на шестой этаж. После этого я проспала много часов подряд, и мы с Томасом решили, что было бы и веселее, и целесообразнее совершать такие походы вместе.
Томас, Вахид и я спускаемся в лифте, Томас держит тележку в левой руке, Вахид без куртки, а мне бы не хотелось показывать миру свое лицо сегодня, и я натягиваю капюшон на голову и потуже затягиваю шарф; концы развеваются свободно и беспокойно. Могу ли я встретить его с кулаками? Двери лифта открываются. Я уже не знаю, удастся ли мне вырваться из стен комнаты и заметно ли это окружающим. Я думаю о Дженет Фрейм, и мне становится все ясно: серый кратер давно умершего безумца лежит пустым, готовый наполниться множеством истин одновременно[6].
Гектор встал у озера, почти застыв в движении, почти бесшумно, несколько часов в одной и той же позе, молчаливые интерпретации, переступания с ноги на ногу, мягкое доминирование над гравием, отдельные сдвиги камней, вертикальное движение в знак солидарности с тянущимся вверх деревом. Левая ладонь приветствует небо, вот так, одновременно он что-то тихо напевает себе под нос, вот так, кажется, он мог бы стоять так вечно, но он возвращается к остальным на обед.
В пять часов я решаю, что уже достаточно утро. Я поднимаю жалюзи и выглядываю на улицу, залитую голубоватым светом. Скоро ночная смена разойдется по домам и на дежурство заступит дневная. У нас с Томасом назначена встреча в десять, чтобы укрепить и активировать мою способность самостоятельно передвигаться – это часть моего плана действий, но Томас ненавидит автобусы, как и почти все знакомые мне мужчины старше тридцати и с постоянной работой; ему противна вынужденная близость с окружающими и запах автобуса, поэтому мы поедем на велосипедах. Я знаю, что нельзя привязываться к тем, кто тебя лечит, – к работникам или любым сотрудникам, к тем, кто, как и я, правда совсем по-иному, зависит от сокращения штатов, реструктуризации, ремонта. Я знаю, что нельзя привязываться к отношениям, которые строятся исключительно на моей способности делиться секретами. Я знаю, что нельзя привязываться к тем, кого не можешь спросить о делах дома, семье, новой влюбленности, дне рождения ребенка и походах в бассейн по вторникам; к тем, кто научился заботиться о себе при взаимодействии с психиатрическими больными, но не научил нас такой же заботе о себе при взаимодействии с системой лечения. По тусклому свету, проникающему сквозь занавеску, я вижу, что день выдастся теплым и мягким. По стенам я вижу, что они тянутся вдаль, но все равно окружают меня. Я открываю окно, и прохладный ночной воздух врывается внутрь, словно надвигающийся бунт. У меня осталось две чашки, остальное я разбила – каждую неделю, самостоятельно, обеими руками. Я включаю чайник и насыпаю «Нескафе» в одну из чашек. В другую накладываю фруктовый йогурт – не потому, что голодна, просто наши ежедневные ритуалы – лучшая иллюзия нового начала, нового цикла. Как будто я могу строить на этом разбитом вдребезги мире, на этих внутренних руинах, как будто это в моих силах. Сначала сигарета и кофе, потом йогурт. В полшестого я включаю телевизор.
Нам не избежать преследований призраков, даже если наш диагноз не хронический. Если у вас было более одного эпизода депрессии, то вам ставят диагноз «склонность к депрессии», который в принципе является хроническим. Тем не менее по ряду причин очень важно, какой тип вам напишут в программе лечения.
