Синдром неизвестности. Рассказы - Евгений Александрович Шкловский
Давно об этом рассказывала, он еще мальцом был, подробности уже не помнились.
Сейчас же она неподвижно сидела в большом кресле, как какая-нибудь важная дама, и ясно было, что ее не переупрямить.
И все-таки: чувство собственного достоинства или безразличие к тому, что может случиться? А может, давний стоицизм, с годами все более укреплявшийся, верней даже – фатализм: как будет, так будет? Жизнь позади, что уж тут суетиться? Тем более когда рушится все, во что ты верил?
Она верила. И в справедливость, и в светлое будущее. Многие верили. Разве можно было подумать, что снова придется прятаться, куда-то бежать, скрываться? А между тем бумажки, расклеенные на стенах домов, заборах и столбах, кликушествуя, призывали к чему? Он видел их своими глазами. И она тоже видела, когда выходила в магазин или просто прогуляться, посидеть на скамеечке.
Как бы там ни было, лучше подстраховаться – история подсказывала: никакие рациональные выкладки здесь не работают. Так он ее убеждал, стараясь не повышать голоса, будто речь шла о чем-то вполне обыденном и заурядном, внутри, однако, жгло, потому что во всем этом была жуть неправдоподобия и неотвратимости. Вроде темная грозовая туча наползала, тайфун, ураган, торнадо, даже укрывшись от которых ты все равно не застрахован от гибели – завертит и унесет. Но ураган – это естественное, природное, от человека никак не зависящее, не унижающее его. Здесь же совсем иное – грубое, омерзительное, пахнущее кровью…
Когда он начинал думать об этом, в мозгу щелкало и отключалось, как будто это все снится, а он не может проснуться. Вот и сейчас он расхаживал по комнате перед сидящей в глубоком кресле пожилой женщиной и то спокойно, то горячась и нервничая говорил какие-то маловразумительные слова про сложную ситуацию, про помутнение мозгов, про то, что в такие времена лучше держаться вместе… И вообще, они просто поедут на несколько дней в гости.
– В гости? – задумчиво переспросила она и с иронией посмотрела на него.
Этот взгляд он тоже помнил. Тогда у них остановились буквально на пару дней родственники из Минска, пожилая семейная пара, уезжавшая с концами в Америку. Время было хоть и не каннибальское, но все равно не совсем безобидное: те, кто эмигрировал или только собирался эмигрировать, пользовались особым вниманием соответствующих органов. И те, кто с ними близко контактировал (как и с иностранцами), – тоже.
Разумеется, они их приютили, и тот самый легендарный бесстрашный Лазарь, во время войны ставший партизаном и чудом вызволивший своих родителей из минского гетто, седой коренастый дядька, пил чай у них на кухне вместе с тихой, молчаливой женой, рассказывал о перипетиях минского житья-бытья, о всяких пакостях, которые им устраивались при оформлении выездной визы, а он смотрел на него и думал, что этот человек хорошо знал его бабушку и тетю, уничтоженных в том же самом минском гетто.
Лазарь вовсю крыл советскую власть, которая не давала никаких шансов на продвижение его изобретений, а к тем, что все-таки удавалось запатентовать, примазывались всякие чинуши, отъедая свой немаленький кусок гонорара. Его не хотели выпускать, но и работать нормально не давали, так что пришлось потратить уйму сил и нервов, чтобы в конце концов дали разрешение.
Теперь их заботой были остававшиеся в Минске сын и дочь; сын работал, дочь училась в институте, но из-за отъезда Лазаря и его жены у них уже начались проблемы, их надо было увозить. Но это чуть позже, когда сами устроятся на новом месте.
Лазарь говорил об этом как о решенном, и даже сомнения не возникало, что так все и будет, – большой внутренней силой веяло от этого невысокого седовласого человека.
А ведь теперь органы могли заинтересоваться и им тоже. Он только начинал работать в своем НИИ, оканчивал заочную аспирантуру, собирался защищать диссертацию, сын подрастал и вот-вот должен был пойти в школу, – в общем, все вроде нормально, грех жаловаться.
Но как все могло повернуться теперь, после визита Лазаря, предугадать было трудно; уже то, что такие жалкие мысли непроизвольно лезли в голову, вызывало легкое подташнивание. И Лазарь, кем он совсем недавно искренне восхищался, уже не казался таким замечательным: они-то ведь оставались и не собирались никуда уезжать.
Об этом он как бы между прочим и сказал матери, когда родственников уже проводили. С вырвавшимся неожиданно раздражением пробурчал, словно те были виноваты перед ними. А разве нет? Разве не подставляли их, пусть и непреднамеренно? Аспирантура, институт, ну и так далее – все могло пойти прахом.
Тогда-то он и поймал ее скользнувший по нему чуть насмешливый взгляд: а ты, парень, кажется, сдрейфил, ну да, сдрейфил…
Это уязвляло и раззадоривало, он еще что-то говорил горячо и даже зло, как бы обвиняя и оправдываясь одновременно.
– Ты как? – спрашивает он ее по телефону и мысленно видит в полутемной комнате ее фигуру в глубоком кресле.
– Нормально.
Они всегда так говорили: нормально. И немного обижались, потому что «нормально» – это неизвестно как и вроде даже нежелание поделиться.
– Что делаешь?
– Смотрю телевизор.
– А что там?
– Старый фильм.
– Как называется?
– Не знаю.
– Не скучаешь?
– Почему я должна скучать?
И после недолгой, но ощутимой паузы:
– А вы как там?
Все-таки спросила, значит, не очень обижается. Но ведь сама же не захотела, звали же! Можно, однако, не хотеть, не соглашаться и все равно обижаться. Не раз так бывало.
Упрямство опять же. Характер.
Теперь вокруг них все другое, новое, хотя постепенно, день за днем, час за часом незаметно становится привычным. Тогдашний их отъезд на пару дней за город оказался своего рода репетицией другого отъезда, но уже не за город, а в другую страну, с другим ландшафтом, другим языком, другими проблемами, и не на пару дней, не на неделю, а надолго, не исключено – навсегда. Здесь тоже было всякое, настораживающее, даже пугающее, но зато не было паскудных бумажек на столбах и стенах, а главное – не было ощущения унизительной беззащитности.
Они ей звонили, звали приехать к ним, для начала осмотреться, а там бы и определилось как-нибудь. Снова была бы с ними. Вместе же лучше!
Но все повторялось: «Никуда я
