Крысиха - Гюнтер Грасс

Идет дождь, что часто случается этим дождливым летом. Ничего не происходит до тех пор, пока брошенный камень не разбивает стекло, затем летят еще камни. Вскоре все окна на фасаде Института фундаментальных исследований разбиты.

Я уверен, что первый камень бросает машинистша, а второй – штурманша. Только после третьего камня, который бросает либо старуха, либо океанолог – Дамрока точно не бросала, – я вижу, как шведы тоже начинают кидаться камнями. Во всяком случае, машинистша была первой, кто начал это дело. Под рукой у всех были камни размером с голубиное яйцо, оставшиеся от строительных работ на обочине дороги.

В низком здании нет ни души. Никто не мешает шведам войти через разбитые окна. Штурманша с криком «За мной!» направляется внутрь. Машинистша уже схватила кусок доски. Океанографша, как она говорит, «быстренько делает пару-тройку снимков на память». Старуха кричит: «Пошли! Может, найдем там пару бутылок». Но Дамрока решает: «Нам нужно выбираться отсюда. Хватит. Возвращаемся на борт. Через час отплываем».

Поэтому женщины не видят того, что вижу я: как шведы, одетые в желтые или красные плащи от непогоды, освобождают подопытных животных. Помимо морских свинок, лабораторных крыс и мышей, среди них десять кроликов, пять собак и четыре макаки-резуса. Поскольку по пути им постоянно встречаются марши протеста, которые блокируют дорогу, а в конце концов под вой сирен приезжает полиция, там устанавливает заграждения, здесь отправляет поисковые группы с собаками, женщины, сделав большой круг, достигают порта очень уставшими.

Предположение машинистши «Держу пари, они выпустили кучу животных» принимается молча, равно как и стенания старухи: «Бедные животные, теперь они бегают на улице. Нам следовало взять кого-нибудь с собой. Там был совсем маленький щенок».

Дамрока обходится без указаний. Пока поднимают якоря, она открывает рулевую рубку и, стоя у последнего люка, задумывается, почему носовая часть судна открыта.

Затем машинистша заводит двигатель. Океанографша спрашивает: «Кто-нибудь знает, где мой калькулятор?» Прежде чем старуха откупоривает свою финскую сивуху и наливает себе и штурманше, «Новая Ильзебилль» отчаливает.

Сейчас немного за полдень. Дождь на время прекратился. Ни одна из женщин не хочет говорить. Бросание камней больше ничего не дает. Разочаровала высадка на берег? Кажется, что женщины дали обет молчания, который, если не произойдет ничего неожиданного, будет снят лишь над затонувшим городом.

Но когда они ближе к вечеру, при северном свете, миновали Хобургскую отмель, мелководье южнее Готланда, и попали в обширное поле медуз, замедляющее ход судна, которое, даже когда они отклонились вправо, казалось, преследовало корабль, молчаливым женщинам, да и мне, держащему их всех в молчании, показалось, что над водой разносится нарастающий и спадающий звук, будто миллионы ушастых медуз – кто же еще? – на мелководье вдруг, по какому-то высшему повелению, запели без слов бесконечную песню без начала и конца.

Океанографша уже тащит на палубу измерительную акулу. Вместе со штурманшей она закидывает сеть. Снизив ход – даже Дамрока желает этого промежуточного улова, – они поднимают сеть и вываливают добычу на стол в средней части корабля, раскладывают на нем двенадцать и более средних по размеру медуз, и все слышат, что аурелии издают не просто шум, а настоящий звук, более глубокий, чем пение над морем, но сливающийся с ним в общий хор. Даже над гулом мотора на палубе слышен этот звук, и старуха, выйдя из камбуза, где варит спагетти, нарушает установленный мной обет молчания и восклицает: «Слушайте, да они же поют!»; и все пять женщин, в том числе и океанографша, теперь верят тому, что слышат в высоких и низких регистрах.

Aurelia aurita, эта контурная красота, лопастная середина которой отмечена четырехлистным сине-фиолетовым клевером, может петь. Она, прозрачно-астральная, дышащая вместе с морем, странствующая в стае, проклятая, как чума, медуза, она, которая обычно, едва оказавшись на столе, беззвучно сжимается и теряет блеск, едва формалин замедляет ее усыхание, поет, несмотря на вялые ротовые лопасти: нарастающий, на высоких нотах дрожащий, на низких регистрах органный тон делает тесным складское помещение бывшего грузового судна. Никогда прежде не пели столь непреклонно – разве что в библейской пещи.

Кто верит в это, все равно хочет доказательств. Дамрока разрешает второй, третий раз забросить измерительную акулу. Отдав руль штурманше, она, по предложению океанографши, берет магнитофон, который до сих пор использовался для записи баховских кантат и органных прелюдий, чтобы записать пение медуз, словно только техника может подтвердить это неслыханное явление или – надеются женщины, они втайне испуганы – опровергнуть его полным отсутствием звуков на записи.

Поэтому они позволят пленке прокрутиться. И когда магнитофон идеально воспроизводит пение медуз, океанографша выносит устройство на палубу, где запись поразительно смешивается с более высоким пением медуз над морем, словно техника и природа в виде исключения решили объединиться.

Только поздно вечером, с наступлением сумерек, поля медуз рассеиваются, а звук исчезает. Но женщины не спешат ложиться в подвесные койки. Они снова и снова прослушивают запись, сделанную в рабочем помещении, а затем с помощью микрофона на длинной удочке – прямо над водой. Во время прослушивания женщины мало говорят. Океанографша замечает: «В институте никто не поверит, что мы такое записали».

Тем не менее предположение старухи, что это необъяснимый феномен, высмеивается. Появляются различные версии, например, машинистша спрашивает, можно ли по высоте звука пения медуз определить плотность их стаи. «Это бы означало, – говорит она, – что найден метод, не требующий измерительной акулы и прочих подобных побрякушек».

Дамрока говорит о полихоральности полей поющих медуз и упоминает хоровые произведения Джезуальдо. Океанографша приводит данные: «Стаи на Хобургской отмели были действительно необычно большими, но не настолько плотными, как стаи в Кильской бухте. Там с марта по октябрь насчитывается до семи миллиардов особей, что, исходя из среднего веса медузы, составляет около полутора миллионов тонн общей массы. Представьте себе эту биомассу, издающую звуки, и мы могли бы с нашим микрофоном…»

Еще долго после полуночи женщины пытаются вообразить пение медуз при такой высокой плотности их скопления. Дамрока сравнивает это с литургическими песнопениями. «Григорианское пение, – говорит она, – и даже Палестрина».

Старуха восклицает: «Все вздор, ваша мания разъяснений!» – и выпивает за необъяснимый феномен.

Кто сказал «космическое воздействие»? Машинистша или штурманша?

Все говорят наперебой. Именно такими они мне и нравятся: взволнованные, мерцающие, зачарованные, столь же добрые, сколь и злые феи. Их резкие или многозначительные жесты. Их улыбки, утратившие свою беспристрастность. Пока проигрывается пленка, они, заколдованные, поют подобно медузам, наконец-то единодушны: в пении. Мне бы никогда не удалось так гармонично сплести их голоса…

Когда они все же заняли свои подвесные койки на несколько часов, Дамрока говорит, берясь со свежесваренным кофе за штурвал: «Сначала я подумала, мол, вот это да, да это же Suscepit Israel из Magnificat[37], но теперь я готова поспорить: медузы – это додекафония».

Остаток ночи принадлежит дизельному двигателю.

Но едва с восходом солнца над морем вновь раздается монотонное пение ушастых медуз, женщины после короткого сна, уже без задерживающей плавание измерительной ловли, начинают записывать на магнитофонную ленту становящееся все более тихим пение разреженных стай медуз, одновременно стирая старые записи: не только баховские кантаты и органные прелюдии, но и Джоан Баэз, Боба Дилана и других, кого они слушали, хотя и становились старше.

Океанографша считывает цифры со счетчика на магнитофоне и наносит их на морскую карту. Они оставили позади мелководье, и теперь они пересекают глубоководье, более ста метров, к северо-востоку от Борнхольма. Тем не менее тонкое сплетение звуков продолжает витать над водой, помогая им держаться нужного курса до позднего вечера.

Лишь к вечеру, когда они снова пересекают мелководье северо-западнее Одерской банки, а затем, сначала вооружившись биноклем, а под конец и невооруженным глазом, видят Рюген, мыс Аркона, Штуббенкаммер и меловые скалы, пение разбухает, замедляя ход судна;