Крысиха - Гюнтер Грасс
Уже несколько часов она носит на своем черном воскресном платье бело-красную орденскую ленту, которую два господина из Варшавы от имени Польской Народной Республики подарили ей и тут же прикололи. Некогда статную Анну Коляйчек возраст сжал и сделал хрупкой. Ее лицо напоминает зимнее яблоко. Розарий, кажется, сросся с ее руками, и она, хотя и встречает приветливо гостей, перебирает бусинку за бусинкой, словно молитв еще в избытке.
Ах, думаю я про себя, как же встревожен сейчас наш горбатый человечек? С каким чувством, радости или испуга, он следует за священником сквозь плотный круг гостей? Разве не потому прекращают пить, смеяться и хлопать друг друга по плечу, что все хотят увидеть, как наш господин Мацерат приближается к своей бабушке?
Кресло украшено цветами. В окно заглядывают подсолнухи, которые после прохладного и дождливого начала лета не выросли особо высокими, но все же ярко сияют и напоминают о тех подсолнухах, что много лет назад возвышались у бабушкиного забора.
Смелей, Оскар! кричу я нашему господину Мацерату. Слева от украшенного цветами кресла стоят два правительственных чиновника, справа – прелат из Оливы, посланник епископа. Между государством и церковью сидит Анна Коляйчек, облаченная в черное воскресное платье, наверняка надетое поверх нескольких юбок. Смелей! И вот священник из Матарни подталкивает горбатого человечка к столь долгожданному, но заранее также и трепетно ожидаемому положению. Я хочу поддержать его и выкриком призываю встать на колени.
Но наш господин Мацерат сохраняет самообладание. Он наклоняется над руками, перебирающими четки, целует одну руку, затем другую, говорит в молчании стоящих друг подле друга гостей «Уважаемая госпожа бабушка» и представляется внуком: «Я, вы, должно быть, помните, Оскар, да, маленький Оскар, которому скоро исполнится уже шестьдесят…»
Поскольку Анна Коляйчек может говорить только так, как она всегда говорила, то, не прекращая перебирать розарий, она гладит маленького человечка по руке, а затем повторяет снова и снова: «Кабы я знала, что ты придешь, Оскархен, кабы я знала…»
Затем они говорят о старых временах. О том, что было и теперь прошло. О том, как становилось все хуже и хуже и только иногда было немного лучше. О том, как все должно было быть, но все пошло совсем не так. О том, кто уже умер, а кто еще жив тут и там. И о том, кто с какого времени на каком кладбище лежит.
Я уверен, что они оба заплачут, как только заговорят об Агнес, дочери Анны Коляйчек, матери господина Мацерата: о Яне и Агнес, об Альфреде и Агнес и о Яне, Агнес и Альфреде. Но так как стоящие рядом гости снова заняты друг другом и шумные приветствия не прекращаются, я могу записать только несколько фраз из этого разговора. Там часто слышится «Помнишь, Оскархен?» и вновь и вновь повторяется «Я еще долго буду помнить об этом».
И наконец, после заданного вскользь вопроса о Марии и Куртхене, я слышу: «Ты ходил на почту, смотрел, что там?»
Что наш господин Мацерат обещает своей бабушке: следующим утром он посетит теперь уже историческое здание на Реме, Польскую почту, и почтит память своего дяди Яна.
Затем он прощается, он собирается вовремя прийти на «завтрашний праздник». «Могу ли я, дорогая, многоуважаемая бабушка, как тогда, вы помните, когда мы прощались на товарной станции, сказать вам: бабка, дорогая бабка?»
Я вижу, как наш господин Мацерат с выпирающим из-под пиджака в крупную клетку горбом исчезает в толпе. Теперь он снова различим среди Бронски и Войке. Теснота пахнет кислым, словно комнату натерли молочной сывороткой. Повторяющиеся приветствия с американскими Колчиками. Казимир Курбиелла в первой же реплике приглашает его в Момбасу. Среди всех этих кашубов китаянка выглядит чрезвычайно хрупкой. Наконец, после двух кристально чистых рюмок картофельного шнапса и последнего куска пирога, он направляется к «мерседесу», в котором неподвижно сидит Бруно и, как шофер в фуражке, охраняет звезду на капоте от алчных происков.
Носок и задник его туфель тридцать пятого размера были шафранно-желтого цвета, в то время как центральная часть выполнена из белой кожи. Моей рождественской крысе приходится слушать, как я наряжаю нашего господина Мацерата: он носит очки в золотой оправе и чересчур много колец на коротких пальцах. Усыпанная рубинами булавка для галстука – неотъемлемая часть его снаряжения. Так же, как в прохладную погоду он не расстается с мягким велюром, летом он носит соломенные шляпы. В его «мерседесе» можно откинуть столик, за которым он, как только его утомит долгая поездка, играет с кем-то в скат с открытыми картами; каким же счастливым будет Оскар позже, когда во время обратной поездки в отель «Монополь» выиграет партию с козырными червями у Яна Бронски и своей бедной мамы.
Даже здесь, в гостях у бабушки, в самом сердце Кашубии, он не может перестать копаться в пятидесятых, словно на этом поле зарыты какие-то особенные сокровища. Это прелат из Оливы, такой дружелюбный, словно помазанный святым елеем, но не слишком уверенно владеющий немецким языком, вынужден слушать историю о художнике Мальскате, который так искусно подделывал готические фрески; он слушает его с таким же терпением, как моя рождественская крыса – меня.
После того как наш господин Мацерат уклонился от почти скандальной перепалки под каштаном – речь шла о запрещенном профсоюзе Solidarność, – прелат сопровождает горбатого человечка с рубиновой булавкой на галстуке и двухцветными туфлями к «мерседесу», повреждения на кузове которого бросаются в глаза. В лучах закатного солнца, с соломенной шляпой в руках, Оскар произносит речь, словно перед большой аудиторией. Я слышу вздох прелата и не знаю, вздыхает ли он из-за теорий Мацерата или же слово Solidarność вызывает беспокойство теперь уже у церкви, после государства. Его католическое терпение напоминает мне спокойствие моей рождественской крысы, которая – я уверен, – вместо того, чтобы слушать мои попытки заставить Оскара тронуться с места, предпочитает слушать Третью программу, школьную радиопередачу для всех: что-то о неподвижных звездах, скорости света и галактиках, находящихся в пяти тысячах световых лет от нас…
Не меняя положения, она – с прижатыми ушами и беспрерывно играющими усиками, глазами, блестящими как стеклянные бусинки, он – в черной сутане, за толстыми стеклами очков и словно помазанный святым елеем изнутри и снаружи, так слушают моя рождественская крыса и прелат из Оливы меня и господина Мацерата, пока мы оба рассказываем о художнике Мальскате. Конечно, прелат знает, что «мерседес» со словоохотливым человечком вот-вот уедет, после чего последнее слово останется за церковью; так же как моя рождественская крыса знает, что я должен слушать ее, как только она мне приснится.
Но я еще не закончил. Крысихе придется подождать. Концу, если ему суждено наступить, предшествует фарс…
С зимы сорок девятого – пятидесятого он занимался гимнастикой на высоте тридцати метров, в одиночку и проявляя изобретательность: сначала в нефе, а потом в хорах любекской церкви Святой Марии. Его элегантный работодатель, вечно занятый поисками новых контактов, редко поднимался так высоко. Дитрих Фей делал вид, что занят внизу, среди строительного мусора. Он должен был оградить Мальската от посторонних глаз. Никто не должен был видеть, как рождается чудо Любека. Поэтому он повесил повсюду предупреждающие таблички: «Внимание! Опасность падения обломков!» – «Осторожно!» – «Посторонним вход воспрещен!»
Подниматься так высоко в зону работ Мальската без разрешения было запрещено даже строителям и каменщикам. Когда приходили компетентные посетители, среди которых были отечественные и зарубежные искусствоведы, они прибывали по одному или группами с начала 1950-х годов, Фей и его помощники дергали за веревки, издавая стук, чтобы предупредить Мальската наверху. Обычно Фей ухитрялся отвлечь экспертов копиями, которые параллельно создавались для информационных целей и будущей передвижной выставки; все дубликаты были выполнены рукой Мальската.
Передвижная выставка имела успех
