Крысиха - Гюнтер Грасс
Корабль сковало подавленностью. Океанографша нервно грызет ногти. Машинистше тоже захотелось выпить, еще и еще. Штурманша сначала тихонько всхлипывает, а потом рыдает: она не хотела говорить того, что сказала в ссоре. Расположившись впятером позади рулевой рубки под почти скрывшимся месяцем, они слушают Дамроку, которая, словно рассеивая детские страхи, рассказывает о вендском поселении Юмна, разрушенном викингами и датчанами, а затем восстановленном и названном Винетой. Рядом с рыбацкой деревней Юмна, которая превратилась в город, стоял Йомсбург – пристанище викингов. Дамрока знала истории о Горме Старом и Харальде Синезубом, который на острове Узедом одержал победу над вендским князем Буриславом. «Это было больше тысячи лет назад, – говорит она, – когда Синезубый и Бурислав сразу после смертоносной потасовки пришли к соглашению. Говорят, что я происхожу от внука этого Бурислава, Вицлава, который женился на дочери кашубского князя Свантополка по имени Дамрока».
Она рассказывала о неуемных йомсвикингах, которые грабили и завоевывали земли вплоть до Исландии и Гренландии. «Они торговали с Хедебю. А с берегов Америки, которую они начали грабить задолго до Колумба, они привезли с собой новую птицу, клохчущую индейку, которую позже охотно изображали в церквях готические художники. Но в Юмне люди оставались оседлыми. Они торговали, продавали награбленное и сделали из диких индеек шумливых домашних птиц. Поэтому, как гласит предание, поначалу геральдическим животным на гербе Юмны был индюк».
Поскольку море оставалось столь ужасающе тихим, а вокруг корабля, который стоял на якоре, больше не роились медузы, приветствуя их ликующим хором, Дамрока пытается подбодрить своих корабельщиц историями об индейках. Но даже забавные имена викингов – парней звали Торкель, Паль и Кнуддель – не вызывают у женщин улыбки.
Дамрока говорит: «Они все дрались насмерть. Юмна то богатела, то беднела, то снова богатела и так далее, ну, вы знаете этих мужиков. Говорят, потом Юмна три дня горела, настолько она была набита трутом. Но я в это не верю. Скорее прав Адам Бременский, путешествовавший по восточному побережью Балтийского моря до устья Одера. Он писал о славянских племенах вильцев и венетов, захвативших Юмну. Вскоре после этого, когда еще несколько других парней перебили друг друга, город переименовали в Винету. Он стал богатым, а затем неприлично богатым, пока его не затопило во время сильнейшего северо-западного шторма, что было примерно в тысяча двести каком-то. Но есть и другие рассказы, каждый из которых немного правдив, немного лжив…»
Она не может остановиться. Ее истории разжигают аппетит к новым историям. Женщинам нравится слушать, как Дамрока рисует картину мягкой власти, которая определяется правом женщин распоряжаться домашним хозяйством наравне с мужчинами. Она говорит, что наряду с женским советом существовал мужской совет. Правосудие вершилось заседателями-женщинами вместе с заседателями-мужчинами. Поэтому в роли палачей упоминаются и женщины. Легенда даже сообщает о женщинах, которые были капитанами. «Но затем явились чужаки, сто тридцать баб и мужиков с Везера, которых городской музыкант, а на самом деле бродячий вербовщик, заманил сладкоречивыми обещаниями. Их называли переселенцами. С их приходом – а это было на день Святого Мартина тысяча двести восемьдесят четвертого – начался упадок Винеты, ибо мужики из числа переселенцев были ярыми противниками женской власти и привели с собой несметные полчища крыс, именно поэтому на последнем гербе города под индейкой была изображена крыса, причем птица смотрела клювом направо, а крыса – налево».
Дамрока достает из рулевой рубки старинную морскую карту и при тусклом свете показывает женщинам их якорную стоянку. «Здесь, – говорит она, – напротив устья Пене, простирался островной город, далеко уходя на восток. Мы стоим на якоре прямо над его центром. Говорят, перед штормовым нагоном море было таким же спокойным, как сегодня. И еще рассказывают, что это был год медуз и над водой слышалось пение, похожее на ангельское».
После этого женщины решают снова попробовать забыться сном. А утром, в воскресенье, они собираются проверить, действительно ли их якорная стоянка, как указано на пожелтевшей морской карте, носит название Винета; сомнения есть не только у океанографши.
Уже лежа в подвесной койке, Дамрока замечает: «Кстати, говорят, что штормовой нагон случился в воскресенье. Вот почему и сегодня, когда нет ветра, слышен звон колоколов».
ВОСЬМАЯ ГЛАВА, в которой проходят пять минут молчания, празднование дня рождения идет своим чередом, крысиха докладывает о ересях, кукушка кукует в фильме и в реальности, женщины прихорашиваются, Оскар ползет под юбки, почти все подходит к концу, а на Бишофсберге возводятся кресты
Ранним утром в воскресенье, за час до того, как его шофер приступит к завтраку, и задолго до того, как его бабушка, сидящая в кресле, приобщится святому причастию из рук священника, наш господин Мацерат, коротконогий, покидает отель «Монополь» и спешит по частично отстроенной, частично отреставрированной старой части города в направлении Хакельверка к Рему, где хотя и закрытое, но весьма заметное краснокирпичное здание Польской почты, возведенное во времена, когда Данциг был вольным городом, ожидает его, свидетеля и виновника, перебежчика и соучастника, потому что на каменной плите, установленной перед этим историческим комплексом, клинописью высечены имена всех польских почтовых служащих, которые в самом начале Второй мировой войны, начавшейся здесь, именно здесь, будучи плохо обученными, отстреливались из обычных и чердачных окон: за исключением нескольких погибших и двух-трех беглецов, они вскоре попали в плен и были казнены неподалеку от старого кладбища Заспе.
Он протирает очки в золотой оправе. Ищет и находит высеченное на камне имя своего дяди. Он отступает на шаг и стоит, держа соломенную шляпу на отлете, бело-желтые туфли тесно сдвинуты. Звон колоколов вблизи и в отдалении его не касается. Никто не делает фото, подтверждающего, что эта сцена реальна. Так он предстает перед ранними прихожанами, спешащими в церковь Святой Марии или к церкви Святой Катарины, в образе невысокого пожилого господина в западном костюме, несущего свой горб и сосредоточившего внимание на гранитной плите перед почтовым зданием.
Я уверен, что наш господин Мацерат думает не только о своем дяде Яне Бронски и бедной маме, но и мысленно возвращается к тому Оскару, невинному агнцу, который участвовал во всем, не принимая ни в чем участия. Теперь, по крайней мере, он здесь и в то же время не устремляется сразу прочь. Так это выглядит. С опущенной головой, повинуясь велению бабушки, он погружен в себя. Утреннее солнце бросает блики света на его волосы. Время от времени – облака, которые его затеняют.
Возможно, прошло пять минут, так как он медлит, колеблется, возвращает шляпу на место, решительно поворачивается и быстрым шагом, но явно погруженный в тяжелые мысли, направляется обратно. Перед отелем «Монополь», после того как кто-то тихо предлагает ему выгодный валютный обмен, он садится в ожидающий его «мерседес».
Ему не нужно давать шоферу никаких указаний, ведь Бруно, как и вчера, доказывает, что прекрасно ориентируется на местности. Из давно устаревших рассказов, где кондукторы трамваев выкрикивали остановки и где постоянно обсуждались все возможные маршруты, его бывший санитар знает транспортную ситуацию как свои пять пальцев: они снова едут от Оливских ворот по Грюнвальдской улице, которая когда-то была Большой аллеей, потом по аллее Гинденбурга, а теперь через Главную улицу Лангфура, тоже неоднократно менявшую названия, затем они поворачивают вверх налево на улицу Хохштрис и проезжают мимо казарм гусар, потом полиции, затем вермахта, а теперь милиции, пока не оказываются за Брентау, где в песчаной земле кладбища покоится его бедная мама, и въезжают в холмистую землю кашубов. Слишком много воспоминаний. Он отвлекается на журнал о нумизматике.
Перед домиком бабушки, под каштаном, снова собрались родственники. Казалось, они там еще со вчерашнего дня. Но сегодня над кухонной дверью висит сплетенная из васильков цифра сто семь. Из кухни ведут три двери: одна – в заднюю часть дома, к хлеву, другая – направо,
