Луша - Карина Кокрэлл-Ферре
Маша вернулась из кухни с двумя тарелками: торт и бутерброды с огурцом.
— Мисс, Ханна так заслушалась, что не ест и не пьет. Нравится наш самовар? Я купила его на антикварном базаре, в Кембридже, перед Рождеством.
— Знаете, в России летом всегда чай в саду, помнишь, Маша? Начиная с праздник… Whitsun. Я стала совсем забывать… Маша, как это по-русски?
Маша быстро ответила:
— Троица…
— Конечно, конечно. Троица. Прекрасный праздник, совершенно pagan[56]. И очень странно, Ханна: десять веков христианствo, христианство, и вдруг паф-ф — ничего, красный флаг. На Невском я поднимала икону. Только кусок, под снегом, только глаз, полный grief… как это Маша?
— Скорби, — перевела Маша плоским голосом, мешая чай.
— Только глаз. Я храню. Симбол. Маша, душа моя, покажи.
Маша ушла в дом, вернулась и положила рядом с чашкой Ханны кусок дерева с нарисованным на нем совершенно живым глазом. Внимательным, древним, библейским. Вспомнился детский кошмар: глаз деда Аарона стекал по щеке и смотрел, точно как этот…
— Сотни годов, и паф-ф — все кончилось. Очень быстро.
Она неожиданно, резко, энергично взмахнула руками:
— Я думаю: возможно так у нас? Не знаю. В вокзал нас Василий привез, на телега, under hay[57]. Страшно на улице. Словно all decent people[58] сразу превратились в разбойники. Нет закона. Нет полиция. Так страшно… мужской violence[59]. Нас наряжали как из деревни, жена Василия платки давала, как ее имя? Не помню.
Маша пила чай и невозмутимо смотрела на пруд.
— В Петрограде мертвые люди на улице. Около канала сестра милосердия, на снеге кровь. Raped[60], murdered[61]. You can't start new happy world with murders[62]. Я прочитывала книгу. И там сказали, bolsheviks похожи на… как называется этот insect[63]? …Mantis… подождите, сейчас вспомню…
— Богомол, — помогла Маша.
— Да, богомол, female bogomol! Мать жевала своих детей. Дети должны «давать бог ноги». Или стать как зеленый лист. Invisible[64]. Значит, если не как зеленый лист, смерть. Все должны быть как лист, чтобы мать не жевала, and to pass this ability to conform to the next generation, a matter of survival[65]. Это Дарвин. Душа моя, не надо приехать в Россию…
Я, наконец, не выдержала и разразилась запальчивой речью о том, что сейчас все не так, что это совсем другая страна и другие большевики, что социализм победил, что нет больше никакой крови, что свободные люди строят там новый мир.
Мисс Фарнборо внимательно и грустно посмотрела на меня как на человека, который сошел с ума.
— Да, новый мир, — сказала Флоренс со вздохом. — I have seen their beginnings. I don't believe they can change. In their brave new world of no mercy there will always be blood. And fear[66]… Машенька, I would like to lie down[67].
Я встала.
— Мне нужно идти. Спасибо за чай.
— Нет-нет, пожалуйста, не идите, — замахала руками Флоренс. — Пожалуйста, остайтесь. Простите, душа моя. Я старая. Мало понимаю. Говорите без мне.
Я не хотела уходить без того, чтобы разговором с Машей не развеять тягостное ощущение.
Уложив Флоренс наверху, Маша спустилась в сад, села со мной за стол, налила себе чаю, но не прикоснулась к нему, а закурила.
— Маша, неужели никогда не хотелось посмотреть, какая Россия сейчас? Я могу принести газеты…
Маша молча положила себе на тарелку морковный торт и стала есть вилкой.
— Миндаль. Это из кондитерской на Норфолк-стрит?
— Да.
— Вкусно. К нашему с Таней дню ангела мы с мама́ ездили в Елисеевский на Невском и выбирали торт. Всегда с миндалем. Ты бывала в Петрограде?
— Не бывала. Очень хочу. Теперь это Ленинград.
— Такого города я не знаю. А в Петрограде на фасаде Елисеевского гастрономического магазина была статуя. Красивый голый бог Меркурий, зеленый. Мы с Таней в него одновременно влюбились. И фантазировали, как целовали бы его, если бы он ожил. Так глупо, сладко и стыдно. У Тани был пододеяльник, белый с розовой полосой, а у меня — розовый с белой. Интересно, Меркурий все еще там? Это бог торговли. Возможно, он запрещен? Странно, родители мне не снятся, дом не снится, никто не снится, а дурацкий Меркурий снится.
— Маша, сколько тебе было, когда вы… уехали?
— Когда мы бежали. Одиннадцать-двенадцать… У нас дача была в Крыму. Папа́ хотел туда бежать, но не успели. Дача над самым обрывом. На пляж вела длинная деревянная лестница с перилами. На солнце она иногда сверкала, как в инее. Однажды я лизнула, а это соль. Морская соль. Горизонт набухший, как синяя вена. И там еще мальчик был, татарин, сын рыбака. Загорелый, юркий, как Маугли у Киплинга. Он на этом пляже, кажется, и жил. На нас смотрел, а мы — на него. Издали. Вдруг нагнулся и показал нам свой маленький, острый зад. Мы так хохотали с Таней, до слез. И он хохотал издали. Елку украшали на Рождество. Ссорились из-за коричных пряничков в фольге… Глупо все. Зачем?
— Маша, но все это было давно! — взмолилась я по-английски. Я говорила ей, что мой Кристофер, побывав в России, не хочет нигде больше жить, только в СССР; что абсолютно то же говорят все, кто там побывал; что туда переезжает моя лучшая подруга, Камилла, умнейший человек; что Маша просто должна прочитать прекрасную книгу — Seeing Soviet Russia by Herbert Griffith[68], и тогда ей станет ясно, как британские газеты врут об СССР, а врут они потому, что проиграли: не задушили страну, где правит простой народ! Я повторила ей слова Криса, что до русской революции в истории было все, кроме социальной справедливости, что Россия показывает миру такую справедливость; что все все мои друзья, кто видел Москву, возвращаются полные энергии, энтузиазма; что они как влюбленные; что они говорят: «Мы видели будущее»; что мисс Фарнборо ошибается, той ужасной России больше нет.
— Маша, вы должны поехать сама. Все увидеть. Есть советская фирма «Интурист». Они организуют туры…
Маша смотрела на водяные лилии и стала говорить по-русски, словно рассказывала сон:
— …Мисс схватила нас, потащила на чердак. Мы упирались, кричали. Она тащила. Молча, как акула. Заперлись. Слышим — внизу открылась дверь. Потом выстрелы. — Машины плечи вздрогнули. — Мама́ кричала. Таким голосом, словно не ее… Мисс крокетным молотком разбила чердачное окно. Порезалась. Мы от страха молчали.
