Луша - Карина Кокрэлл-Ферре
— Я понимаю…
— Потом — станция. Платформа из скользких досок. Толпа напирает, сжимает, сдавливает, душит. Страшно. Многорукий убийца. Мисс сказала: girls, hold your hands, hold your hands tight, don't let go![69] Мисс впереди, расталкивает толпу, прокладывает путь к подножке вагона. Вдруг Таню хватает какая-то сила, как челюсти крокодила, тащит от меня прочь. Я держу изо всех сил, мне кажется, моя рука сейчас оторвется, я кричу, но держу, держу, а крокодил тянет. И рука сейчас выскочит из плеча… И не выдерживаю, отпускаю… И Тани нет, и только ее рука торчит, зажатая между чьими-то пальто. Пальто серые, а Танина рука белая, тонкая, с голубыми жилками. Потом крик. И я думаю, что это Таня кричит, а это паровоз. Пронзительно, оглушительно, как будто сейчас умрет. Мисс держит, пытается втащить. А Таня осталась. Куда мы без Тани?! Она держит, я вырываюсь. Ноги болтаются, клубы пара. Поезд — быстрее, быстрее, я болтаюсь, Мисс держит, кричит. Потом какие-то мужчины втащили.
Маша вдруг достала из кармана маленькую, изящную фляжку, спокойно сделала большой глоток и положила обратно в карман.
— Мы спаслись. Вот живем. Пруд, лягушки, миндальный торт. А Таня осталась. Там… на платформе. Дайте мне руку.
Я, огорошенная, машинально протянула ей руку. Маша крепко взяла ее в свою, теплую.
— Похожа.
Отпустила. И опять отпила из серебряной фляжки. Согласное кваканье лягушек в пруду вдруг показалось мне издевательским.
— Полагаю, Ханна, одного урока с вас хватило? — улыбнулась Маша и достала из кармана пачку сигарет.
Я как могла юмористически, чувствуя себя при этом подлой предательницей, рассказала Кристоферу о старушке — бывшей гувернантке, божьем одуванчике, осколке старого мира, а вот о Маше почему-то не рассказала. Он одобрил мои занятия русским, сказав, что это прекрасная идея, на строительстве города-сада необходимы переводчики.
Постепенно Россия из рассказов Флоренс, Маши, Кристофера и Камиллы — совершенно разных — приобретала в моем представлении шизофреническую раздвоенность Джекила и Хайда. И все больше хотелось узнать, какая же она на самом деле.
Вскоре я стала ловить себя на том, что мысли стали приходить в голову по-русски и даже стала по-русски вести дневник.
Глава 24
Записи Ханны. Осень
Закончилось наше первое лето. И однажды, когда река понесла желтые раскрытые ладони облетающих кленов, колледж Святого Иоанна покрылся накидкой из алого плюща и баржа в первый раз вмерзла в тонкий лед у береговой кромки и завернулась в промозглый морозный туман, мне впервые за много лет приснилась мама.
…Эстер отодвинула занавеску, отделяющую спальню баржи от столовой. Она держала в руках чашку чая.
— Вставай, ленивая голова.
Я поднялась ей навстречу, села, потянулась, чтобы взять чашку, которую она мне протягивала…
Открыла глаза, и меня тут же неожиданно вырвало, вывернуло прямо на пол у кровати. Кристофер уже укатил на работу, умудрившись не разбудить. Я прекрасно знала, что это значит.
Итак, мы ждали нашего малыша. Крис — мальчика, я — девочку. Поужинав, каждый вечер мы сидели в обнимку, завернувшись в лодочные пледы у раскаленной буржуйки нашей кукольной гостиной, которая больше не казалась мне кукольной. Монотонно урчал движок, освещая наше жилище желтой лампочкой. Мимо плыли баржи, и озябшие лебеди трубили в окна, словно просясь в тепло.
«Утренняя тошнота», как деликатно это называлось, напоминала бесконечное плавание в девятибалльный шторм. Работать в Ботаническом саду я больше не могла. В хорошие дни меня рвало только три раза, но тошнило постоянно. К счастью, были вещи, которые не вызывали у меня тошноты. Мой будущий ребенок не возражал против сыра и яблок и любил ходьбу.
Как только Кристофер уезжал на своем велосипеде в Ботанический сад, я шла в Гранчестер пешком, в любую погоду. Пока было тепло, сидели в саду. Маша ставила мне кресло рядом с Флоренс, обкладывала подушками. Она всегда имела для меня запас сыра и яблок.
Обитательницы Mill Hamlet относились ко мне теперь как к драгоценной вазе. Я смеялась, но мне была приятна их забота. Ребенка мы ждали теперь вчетвером.
Однажды, когда мы сидели с Кристофером у печки на барже, завернувшись в лодочные пледы, он сказал, прижав меня покрепче:
— Знаешь, я уже вижу озеро в оранжерее. Там так тепло, что немного душно. А вокруг за стеклом — сугробы. На озере плавают круглые «столы» листьев Виктории Амазонии, и на одном из них покачивается, как в люльке, наш малыш. Представляешь? Сугробы и Виктория Амазония и двадцать шесть градусов по Цельсию под стеклом.
— Представляю.
Я поцеловала его в шею. Чем заслужила я столько счастья?
— Ханна, родная, это, конечно, пережиток, но давай все-таки оставим свои подписи в registry office[70]. Так проще, и с визами, и вообще.
— Как романтично. Ты хочешь сделать из меня честную женщину?
Мы расхохотались, и я, зажав ладонью рот, опять побежала за занавеску.
Дорогу на Мирдл-стрит можно было теперь забыть навсегда. Беременности мать никогда бы мне не простила.
Но однажды произошло нечто странное. Кристофер, вернулся с работы, неся холщовую сумку.
— На лавочке рядом с тропкой кто-то оставил. И никого вокруг. Посмотри, там даже платье новое, — сказал с изумлением.
Действительно, платье. Я оторопела. Я узнала руку. Еще в сумке был свежий сыр, завернутый в вощеную бумагу. Мой любимый, венслидейл. Неужели?.. Венслидейл мы съели, а платье все равно не налезало на разбухший живот.
После того как мы расписались и стали мужем и женой, Камилла предложила нам перебраться на ее баржу, вдвое просторнее. Все ее документы для переезда в Москву были готовы.
Кристофер беспокоился, потому что с нашими визами выходила какая-то непредвиденная задержка. Перебравшись на баржу Камиллы, свою мы продали беззубому шотландцу с лодочной станции, а деньги отложили на билеты в Россию. Да, и Кристофера наконец приняли в коммунисты. Несмотря на тошноту, такое событие пропустить я не могла.
Торжественно на фоне красного знамени с серпом и молотом в замечательном особняке на Ковент-Гарден, штаб-квартире британской компартии, как говорили, приобретенном для мировой революции Владимиром Лениным, под аплодисменты собравшихся, мой Кристофер вступил в коммунисты, боевой авангард человечества. Зимнее солнце отражалось на хорошо натертом паркете и портретах Сталина и Ленина. Я вглядывалась в лица этих людей, изменивших
