Крысиха - Гюнтер Грасс
В этот момент Стефан Бронски, перекрикивая звуковую дорожку фильма, восклицает: «Как тебе это удалось, Оскар, ну скажи же»
А наш господин Мацерат замечает между делом: «Не правда ли, ваше преподобие, раньше это называли промыслом Божьим, а теперь все определяют крошечные микропроцессоры, которые хранят в себе все, что было, и выдают то, что будет. Остальное – дело медиа. Детская игра!»
И, продолжая объяснять, что все, что только можно вообразить, может быть произведено, в кадре появляется сам Оскар. Как в фильме, так и в гостиной бабушки, где демонстрируется этот пророческий фильм, его встречают громкими приветствиями. Вновь гости с изумлением наблюдают за тем, что господин Мацерат привез с Запада. Они видят, как Анна Коляйчек, устроившись в кресле, радуется песочному торту, дукатам, а еще больше – горбатому человечку. «Оскархен!» – восклицает она, вновь переполняемая радостью.
Поверх фильма мы слышим, как она говорит: «Ну, Оскархен, такой день рождения я всегда себе представляла», в то время как в фильме, глядя на дукаты, она произносит ту же фразу, что и когда взвешивала в руке гульден времен короля Сигизмунда Августа: «И все это взаправду из золота?»
Как кашубские дети ликуют, когда в кадре появляется мешочек с подаренными смурфиками. И когда они видят себя в фильме, играющими точно так же, как только что играли со смурфиками перед тем, как кукушка прокуковала половину двенадцатого, дети верят, что в фильме их игра воссоздается с точностью до мельчайших деталей.
И как же они радуются! Теперь их новые игрушки крупным планом появляются на экране: смурфик с дорожным знаком «Стоп», несколько смурфиков с мастерками. Тот, что с косой, теперь стоит среди других жнецов. Среди всех музицирующих смурфиков особенно выделяется тот, что с бело-красным барабаном. «Оскар! Оскар!» – кричат перед экраном кашубские дети, все понимая. Присмотревшись, можно заметить, что у всех смурфиков, даже у того, что с барабаном, всего четыре пальца: большой палец и три других. Хотят знать почему. Но даже дядя Брунс из Гонконга, который производит миллионы очаровательных смурфиков и помечает их штампом своего трудолюбивого города, не может дать ответа ни в фильме, ни в реальной жизни.
Излишне говорить, что снимки, сделанные буквально час назад на подаренную господином Мацератом полароидную камеру, уже отыскали свои эпизоды в этом фильме, в том числе тот, в котором представители польского государства и церкви изображены по обе стороны от кресла Анны Коляйчек; и еще один, где делегация рабочих с верфи имени Ленина сгруппирована вокруг Казимира Курбиеллы, держащего кованую надпись Solidarność как реликвию. «Я же вам всегда говорила! – радостно восклицает Анна Коляйчек. – Ничего нового не происходит, все было и все будет».
Словно подтверждая слова о вечном возвращении, наш господин Мацерат представляет в идущем фильме свой анонсированный сюрприз: Post-Futurum-продукцию его компании, специализирующейся на пред-видении. И вот гости видят, как шофер без фуражки и рабочий с верфи вносят телевизор в гостиную и ставят его на столик перед изображением ангела-хранителя; точно так же они сделали это ранее, перед тем как встроенная батарея начала питать специальный видеомагнитофон и кассета с полькой заиграла.
Но вот, как только фильм в фильме начинается снова и кукушка, прежде чем она прокукует полдвенадцатого, должна прокуковать двенадцать, гости в комнате замолкают. Больше никаких «ах», вздохов или натянутого смеха. Охваченные ужасом, они видят на экране, как все смотрят фильм, где показана другая компания, которая с радостью и верой смотрит этот же фильм. Прелат из Оливы еще недавно с улыбкой называл это технической версией промысла Божьего, но теперь, видя логическое развитие событий на экране, пытается изгнать его крестным знамением…
И тут в настоящей гостиной, словно примкнув к этому дьявольскому действу, кукуют часы из Гельзенкирхена, что висят рядом с подписанным папой римским изображением Святейшего Сердца Иисуса: ку-ку, ку-ку… двенадцать раз. Даже наш господин Мацерат в своем сшитом на заказ костюме вздрогнул. Как и в фильме, он в действительности теребит булавку для галстука. И, полный сомнений в действительности, он смотрит на себя, как будто в последний раз, и на экране тоже видит себя, полного сомнений…
Женщины на борту каботажного моторного судна «Новая Ильзебилль» тоже нагружены свинцовоногими мыслями. Они слишком долго лежали в подвесных койках. Они проспали. Время было упущено; ведь когда они, в своих ночных рубашках, оказались на палубе, уже было позднее воскресное утро. Солнце стояло высоко над восточным морем, по которому больше не расстилалось пение. Они ощущали себя покинутыми всеми, а их единственным утешением было то, что вдалеке, по направлению к Пенемюнде, стояла на якоре моторная лодка пограничной полиции ГДР, словно говоря этим пяти женщинам: Не унывайте, девушки! Вы не одни.
Лишь океанографша была бодрее остальных, вялость которых выражалась в зевании и потягивании. Она ходила по палубе туда-сюда, то по левому, то по правому борту, наклонялась, прикрывая глаза рукой, и вглядывалась в гладкое, едва дышащее море то с носа, то с кормы, и звала: «Дети, просыпайтесь! Мы на месте! Я схожу с ума! Под нами Винета!»
Все склонились за борт, создавая руками теневые козырьки. Машинистша не хочет верить тому, что видит. «Да это же, – восклицает она, – совершенно невероятно, но здорово! Я уже это видела, но не знаю где».
«Боже мой! – кричит старуха. – Да тут не только семь церквей, но и столько же, если не больше, кабаков!»
Штурманша хочет увидеть нечто большее, чем просто затонувший город. «Вот оно, – говорит она. – Вот куда мы направляемся».
И океанографша тоже считает, что теперь они достигли цели: «Я знала или чувствовала всегда, что однажды, когда больше нигде не останется места…»
Однако штурманша видела женское царство гораздо яснее, чем остальные женщины; оно казалось уже готовым для обитания, словно все комнаты ждали своих хозяек. Гостеприимно распахнулось оно навстречу ее давнему желанию, вынашиваемому с такой же заботой, как плод в утробе. И в самом деле, под ними раскинулась вендская Юмна, город Винета, с его многочисленными башнями, фронтонами и площадями – их конечное пристанище, их непризнанная, часто оспаривавшаяся, но тем не менее предопределенная цель путешествия.
Почему Дамрока молчит и просто глядит и глядит?
Какой родной кажется Винета со своим лабиринтом улочек. Город раскинулся на реке, образующей остров, на котором высокие и широкие амбары за фахверковыми домами обещают богатство. Мосты через реку ведут к воротам. Слегка надменные, украшенные фасады остроконечных домов одной стороны улицы словно соревнуются с фасадами другой стороны. Многоярусные карнизы. Пристройки перед дверями, фланкированными колоннами. Здесь лебедь украшает фронтон, там – золотой якорь, здесь – черепаха, там – голова кабана. Машинистша обнаруживает на одном из фронтонов Фортуну на вращающемся шаре. И на многих фронтонах, нет, повсюду, в арочных проемах, над парадной лестницей ратуши, старуха видит – и восклицает: «Вот, и там тоже!» – городской герб, о котором рассказывала Дамрока – но теперь она молчит, – на котором изображен геральдический индюк над геральдической крысой.
«Там, – кричит штурманша, – прямо рядом с ратушей, где заседает женский совет, точно должен быть приют для женщин. Такие высокие и узкие окна могут быть только у женского дома».
И то здание напротив, фронтон которого украшает женская фигура с весами, должно быть, по мнению океанографши, местом, где заседают судьи-женщины. Везде они находят дома и площади, пригодные для отстаивания женских дел, защиты женских прав, создания их женского царства. Как же чист этот город. Нигде не висят водоросли-бороды, ни одна крыша, ни один арочный проем не зарос водорослями. Хочется спуститься вниз, неспешно идти рука об руку, бродить по улицам.
«Вперед! – кричит машинистша. – Займем Винету!»
«Конечно, – говорит океанографша, – скорее вниз».
«За мной!» – кричит старуха и хочет прыгнуть первой, но штурманша
