Крысиха - Гюнтер Грасс
Тогда Дамрока, которая до сих пор смотрела только в глубину, отчего ее локоны были мокрыми, сказала другим женщинам и, вероятно, себе самой: «Мы должны привести себя в порядок, прежде чем отправимся в Винету. В таком виде мы не можем туда спуститься».
И снова моя медлительная Дамрока стала капитаншей. Штурманша быстро проговорила: «Совершенно верно. Я бы тоже это предложила. Мы должны нарядиться, украсить себя и быть красивыми, как на празднике».
И вот пять женщин снова спускаются в носовую часть корабля. Хотя они потеряли слишком много времени, мне нравится видеть, как они роются в вещевых мешках и чемоданах. Долой пропотевшие ночные рубашки!
Могу сказать одно: ни одна из них не была пышнотелой или даже полной, скорее худенькие, почти тощие. И все они, близкие мне или чужие, с удовольствием прихорашивались, с особым тщанием, за исключением машинистши, которая предпочитала ходить в болтающейся бесформенной одежде.
Они словно предвидели этот выход: поразительно, сколько разнообразия скрывалось в их багаже для морского путешествия. Они расстилают, выбирают, отбрасывают: длинные платья в пол с широкими рукавами; одеяния, чья масса ткани позволяет создавать накидки и драпировки; торжественные платья строгого кроя; игривые платьица с изображением цветов и фруктов; облегающие наряды, сидящие как влитые; юбки-брюки ближневосточного вида; вуали, пояса, платки и шали любой длины. И сколько же украшений понадобилось для этого путешествия: тяжелые серебряные подвески, необработанный янтарь, нанизанный на длинные нити, ожерелья из слоновой кости и коралловые бусы; к тому же стразовые броши, перламутровые застежки, браслеты из эбенового дерева, оникса, рога. И туфли, ботиночки, полусапожки. Даже шляпки обнаружились в чемоданах и вещевых мешках. Белье: простое или ажурное.
Как хорошо, что на деревянной переборке, отгораживающей нос корабля, висит, пусть и треснувшее, но все же служащее своей цели зеркало, позволяющее сравнивать. Постепенно женщины находят то, что считают уместным или нарядным.
Мне бы хотелось, чтобы они поменялись своими одеждами, но они ни за что не хотят уступить друг другу, не отдадут ни единого клочка. Хотя я предпочел бы видеть Дамроку, а не машинистшу, в ближневосточной юбке-брюках, штурманшу же – не в строгом вечернем платье, а в более игривом платьице, они отказываются от того, что мне нравится. Единственное, что мне удается, – отговорить их от этого слишком широкого пояса или от той слишком длинной цепочки и призвать их поторопиться, потому что проходит время, слишком много времени.
Мое – надо признаться – мелкобуржуазное беспокойство заключается в том, что они могут расфрантиться, выйти на палубу нелепо разодетые, overdressed, как говорится. Я уже боюсь их появления; но когда они наконец поднялись по трапу, все женщины, вместе и каждая по отдельности, были прекрасны: океанографша в обтягивающем шелковом платье с китайским боковым разрезом, окутанная платком на испанский манер, шла первой. Последней, словно эта последовательность была оговорена со мной, появилась Дамрока в шафрановом платье с широкими рукавами, по которому струились двойные нити янтарной цепочки и ее бесконечные локоны. Машинистша дополнила свои мешковатые брюки ярко-красным тюрбаном. Никогда бы не подумал, что к черному платью штурманши подойдет широкополая белая шляпа, кокетливо наклоненная набок. Удивительно, как по-девичьи скачет по лестнице старуха в маленьком развевающемся платьице до колен в мелкий цветочек и в цветастых туфлях на ремешках.
И еще что я заметил: тяжелая серебряная подвеска на черном вечернем платье; зеленая перламутровая заколка удерживает тюрбан; лаковый пояс к юбке с разрезом; стразовая брошь на маленьком цветочном платье; когда она поднимается по трапу, придерживая шафрановое платье, я вижу, что на Дамроке высокие черные сапоги.
Серьги, клипсы, коралловое ожерелье, тяжелый браслет. Маленькие сумочки или плотно связанные крючком мешочки, наполненные всем необходимым, они носят при себе. Все они наложили на себя бледный макияж или румяна, подкрасили ресницы или – как это нравилось штурманше – придали бровям выражение страдания.
Женщины задерживаются еще немного. Несмотря на то что время поджимает, они ходят по палубе туда-сюда, словно хотят угодить лишь самим себе. Как они драгоценны и неповторимы! Мне кажется, я видел их где-то раньше – в кино? – такими же уникальными и незабываемыми. Святой Феллини! Этот изгиб руки, эта линия шеи, эти усталые, трагические и одновременно требовательные взгляды. Широкие жесты или сдержанные. Они ходят взад и вперед от рулевой рубки до носовой части корабля. Старуха пританцовывает. Океанографша теряет сережку, которую находит Дамрока. Штурманша стоит словно статуя, в шляпе, пока машинистша в широких штанах выделывает вокруг нее гротескные па. И вот то, на что я надеялся, но считал несбыточным: они приветствуют друг друга, улыбаются друг другу, замечают друг друга, по-сестрински добры друг к другу. И тогда Дамрока говорит: «Пора».
Но когда женщины по правому и по левому борту снова всматриваются, прикрывая ладонями глаза от полуденного солнца, в глубину моря, Винета все еще там, но им кажется, что улицы затонувшего города оживают. Они видят мелькающие тени. Просто блики света? Нет, это не миражи, не отражения. Не колюшка, не косяки сельди. Это крысы, снующие по улицам, населяющие Винету, обустроившие свое царство. Они суетливо сбегаются со всех сторон к рыночной площади перед ратушей. Из женских приютов – в суд, в многочисленные церкви Винеты и обратно, останавливаясь перед порталами. Вокруг фонтана Нептуна, по мостам на Остров складов, по причалам, перед зданиями гильдий, вверх и вниз по лестницам, по башенкам и башням: повсюду крысы.
Они соединяются с украшениями на фронтоне, с гусем, с черепахой, с индейками. На башенке, что на коньке крыши главного собора, до самого шпиля ратуши, так высоко, почти касаясь гладкой кожи Балтийского моря, они становятся почти осязаемыми, с играющими усиками, словно хотят сказать женщинам на корабле: здесь уже мы. Винета занята, она не свободна, она заселена. Ни человеческое правление, ни царство женщин не найдет здесь себе места; разве что вы захотите найти у нас убежище и отныне быть среди крыс. Приходите же, приходите…
Но едва женщины осознали, что им нет места в этом мире, если они не перестанут испытывать отвращение, не будут кричать, как они кричат сейчас: «Фу!» и «Как мерзко!» – а молча и торжественно, так, как они одеты, отправятся к крысам, чтобы отныне быть с ними, едва, говорю я, женщинам стало ясно, что больше нигде нет убежища, они не прыгают – Прыгайте же! – они не прыгают, как вдруг молнии вблизи и вдали разрывают небо на части. Никогда не виданный свет. Их ослепляет. Жаркое дыхание поглощает их. Они исчезают. Там, куда я указываю, где ищу, больше ничего нет.
К юго-востоку и западу от якорной стоянки, за северным горизонтом, растут те самые, часто описываемые грибы. Три близких взрыва – они касаются Штральзунда, Пенемюнде, далекого Штеттина, – и ослепительные вспышки сопровождаются ударными волнами и жаром. Вместе с женщинами исчезли надстройки судна: рулевая рубка, мачта, вентиляционные трубы. Остался лишь сияющий корпус. Если бы корабль, когда его еще звали «Дора» и он перевозил грузы по Эльбе, не был сделан из железа, он бы тоже исчез.
«Новая Ильзебилль» – вместе с краской она потеряла и свое имя – теперь дрейфует, оторвавшись от обоих якорей, в виде обломков в восточном направлении.
Последень!
Множество неоплаченных счетов
и нерешенных дел.
Браки должны были быть заключены, разводы
должны были состояться, разделы имущества тоже.
Лишены остатка отпуска.
После жарко́го, потому что это случилось в воскресенье,
пудинг яично-желтого цвета не успел появиться на столе.
Посреди фразы, клятвы, проклятия и молитвы,
сразу после двоеточия,
шутки, оборванные на полуслове.
Что я еще хотел сказать…
Столько испорченного удовольствия.
Где повсюду плотские наслаждения прямо перед Сейчас-сейчас
исчезли навсегда.
Большой шлем сыгран без четверки,
или воскресный
