Несбывшаяся жизнь. Книга первая - Мария Метлицкая
«Выгляжу полным идиотом, все из рук валится. Валенки еще эти, носки… Все по-дурацки, опозорился по полной. Может, все же сбежать?»
Лиза со вздохом пристроила тулуп на табуретку, взяла Лешку за руку и повела в свою комнату.
– Отдыхай, – сказала она, – и не тушуйся. Пойду чайник поставлю, чаю попьем, я замерзла. Только без кекса, он приказал долго жить. Но, кажется, есть овсяное печенье.
– А я пряники привез, – обрадовался Лешка, – и пирожки мамкины! Мамка вам напекла, с чем – не знаю, она укладывала.
– Разберемся, – устало и обреченно бросила Лиза. – Переодевайся и приходи, жду тебя на кухне.
Лиза поставила чайник и встала у окна.
В окнах напротив мигали елочные гирлянды. По улице, подняв воротники, спешили по своим делам прохожие – забегали в магазины в последней надежде отхватить что-то ценное. Кому-то везло, и тогда они выскакивали с кульками и бежали дальше – домой, домой… Завтра ведь Новый год.
Наконец засвистел чайник, и, вздрогнув, Лиза принялась накрывать на стол. Чашки, блюдца, ложки. Колбаса и сыр, свежий хлеб, масло.
«Наверняка Лешка проголодался с дороги. Да и мне не мешает поесть, весь день в бегах… На работе схватила пару печенек, чаю глотнула и дальше… А ведь сейчас надо питаться. Господи, – терзалась Лиза, – с этими дурацкими Лешкиными валенками забыла, что к пяти надо было в парикмахерскую, теперь прически не будет. Ну и черт с ней, какая прическа – с тулупом на табуретке!»
Кинув заварку в маленький чайник, налила кипятку.
– Аня, Мария! – крикнула она. – Идите пить чай!
Она зашла в комнату.
Он сидел на стуле. Напряженный, застывший, с прямой, словно деревянной спиной и ровно сложенными на коленях руками. Аккуратно причесанный, в новой фланелевой рубахе – клетчатой, застегнутой на все пуговицы. В привезенных из дома тапках. Печальный и обреченный.
У Лизы дрогнуло сердце.
Но тут она принюхалась и поморщилась:
– Что-то разбилось? Чем так воняет?
Пахло в комнате невыносимо.
У Лешки задрожали руки.
Все, теперь уже все, это конец. Больше ему не оправдаться и не выпутаться, да и надо ли? Не подходит он ей, он вообще сюда не подходит. Не подходит к этой квартире, к этой комнате с красивыми занавесками. К высокой узкогорлой вазе на широком каменном подоконнике не подходит, к шкафу, плотно забитому книгами, не подходит. К круглому и изящному столику и вышитой салфетке, лежащей на нем. К картине на стене, тоскливой и какой-то размытой – и чего в ней красивого? Темный осенний лес, опавшие бурые листья, вихлястая тропка… К которым он – не подходит.
Не подходит, не вписывается.
Дышать тяжело. Вроде и потолки высокие, и окна будь здоров – а душно, на воздух охота. На простор, в лес, на берег, в поле.
И к городу этому он не подходит: плохо ему, неуютно и тошно. Шныряют все, несутся, как будто что-то украли и вот-вот собьют друг друга, – и ведь не остановятся, дальше побегут…
И машин много. Столько машин, что ему – мужику и шоферу – страшно становится: как они от них уворачиваются? И воняет ужасно – гарью, выхлопом, и чем здесь дышать?
Вроде огромный город, а тесно.
Не сможет здесь Лешка. Задохнется. Даже с ней, даже ради нее. Бежать, чтобы больше не позориться, чтобы она над ним не смеялась, что он пентюх деревенский, неловкий.
И дочку ее, соплюху эту, он побаивается, и бабку. Но дочку, кажется, больше…
А раньше ничего не боялся – ни реки, ни леса, ни самой тяжелой работы, ни шпаны, ни начальства. Пьяного деверя своего не боялся: в пять минут скручивал, когда все по сараям прятались. Связывал, давал пинков и укладывал на сеновал. Тот и вырубался, только скулил как бобик, а ведь здоровый мужик.
А здесь он всего боится. Девчонки этой рыжей, бабки надменной – и все еще красивой, и города этого. А самое главное – ее, Лизы. У себя не боялся, а здесь боится. Потому что там она была своя, в смысле, его, Лешкина. А здесь – чужая.
– Чем пахнет? – морщась, повторила Лиза. – Ты что-то разлил?
– Одеколон это. Что, не нравится?
Лиза растерялась.
– Ну, не знаю. Ядрено очень. Может, выветрится, и ничего…
Лешка достал из чемодана пузырек и протянул ей.
– Одеколон, – сказал он. – Обычный одеколон, «Тройной» называется. Не яд, Лиз, и не коровье говно. Что я опять сделал не так?
Лиза смутилась, залепетала извинения, принялась оправдываться. Сказала, что всегда реагирует на резкие запахи, потому что начинает болеть голова, просто непривычно…
– А вообще ничего ведь страшного! Не обижайся, сейчас проветрим, подумаешь!
Она открыла окно и улыбнулась:
– Чай, наверное, остыл! Ну, где твои пироги?
Он здорово разозлился, ее мирный Лешка.
И прав: налетела на мужика, а ему и так неловко. И валенки эти, и тулуп. И старый чемодан с рюкзаком. И то, как его приняли. Насмешливый взгляд Марии, полное Анькино безразличие… И она хороша – злая как кобра, насмешечки эти, подколочки… Как же – интеллигенция, врач! А интеллигентный человек никогда другого не унизит и неудовольствия не покажет. Не говоря уж о насмешках.
Стараясь сгладить, исправить неловкую ситуацию, Лиза нахваливала Дарьины пироги. Она перечислила меню на Новый год и сообщила, что на первое января у них билеты в цыганский театр «Ромэн». Что других было, конечно же, не достать. Там она не была, но отзывы хорошие, всё с танцами и песнями, в общем, цыганский табор, здорово, да?
– А второго – Красная площадь, Царь-пушка и Царь-колокол, и Новый Арбат, – перечисляла она. – Ну и просто прогулки по городу, по моим любимым местам. Покажу и расскажу все, что знаю. Теперь я экскурсовод! – смеялась она. – На Волге был ты, а здесь я!
Хмурый Лешка пил пустой чай и молча кивал.
Ночью она прижалась к нему, к знакомому и любимому телу, теплому и ладному, по которому всегда скучала, прижалась и носом уткнулась в его гладкую горячую шею.
Но он ее не обнял, не прижал к себе, не ответил на ее призыв.
– Устал? – шепнула она. – Ну ладно, спи.
Он отвернулся к стене.
Лиза вздохнула, долго вертелась с боку на бок, а потом отодвинулась, хмыкнула:
«Да подумаешь, переживу!»
Скоро ему показалось, что у нее выровнялось дыхание и она уснула, а он, деревенский дурак и олух, уснуть не мог. И все страдал, еле сдерживая желание повернуться, схватить ее крепко-крепко – так, чтобы задохнулась, и целовать, целовать… Ее прекрасное лицо, шею и плечи, грудь и руки, живот
