Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер
— Разве его теперь удержишь дома? Наверно, усвистал к своей Мариночке.
Рабинович убирает постель и садится на край дивана.
— Кстати: откуда ты знаешь?
— Твоя Люба позвонила мне с работы.
— Люба? — переспрашивает Мотл. — Прямо с работы? Ну-ну… А больше она ничего не рассказывала?
Рувим медлит. В эту минуту он похож на целый консилиум врачей, который решает: открыть больному диагноз или утаить?
Наконец он выбирает компромиссный вариант.
— Люба еще сказала мне, что вчера ты чуточку перебрал. Я и подумал: может, нужна моя помощь?
— Вот оно что? Значит, ты пришел как врач? Но разве ты нормальный врач? Ты дамский доктор!
Друзья смеются.
— Ой, Рувим, — вздыхает Мотл. — Смотрю на тебя и вспоминаю нашу молодость. Где они, те годы? И сколько их осталось?
— Не ропщи, старина. К жизни надо подходить философски. Вечно никто не живет.
— Хороша жизнь, к которой уже надо подходить философски! Впрочем, ты прав: мед сладок, но пальцы не стоит себе откусывать.
Он встает с дивана и потирает руки.
— Знаешь что, Рувимчик? Мне пришла в голову одна мысль.
— Это интересно…
— Скажу, как тот пропойца: сколько выпил вчера, не помню, но сегодня у меня и росинки во рту не было.
— Товарищ Рабинович! Я вижу, к старости вы становитесь настоящим алкоголиком.
— Ничего! Лучше капля коньяка, чем двадцать капель валерьянки.
Вскоре друзья уже сидят за столом и реб Мотл наполняет рюмки.
— Как тебе нравятся эти выпивохи? — он поднимает бутылку, — Пили весь вечер — и не смогли одолеть. Впрочем, и мой отец, мир праху его, покупал на пасху литр вина, а к пятидесятнице имел уже три литра уксуса.
Рувим берет слово:
— Ну, дедушка, в первую голову я хочу пожелать твоим внукам здоровья и счастья.
— А во вторую?
— Во вторую — пусть они всегда помнят тех, кто подарил им жизнь. За твоих детей!.. И еще одно я хочу им пожелать: пусть они с честью и гордостью тянут дальше золотую нить поколений, чтобы она никогда не прерывалась… Дай я тебя поцелую, мой старый друг!
Как Рабинович ни посмеивался от высокопарности дамского доктора, при последних словах Рувима он не удержался и пустил слезу. А почему бы и нет? От таких слез, говорят, прибавляется здоровья.
После первой рюмочки и хорошей, с вчера оставшейся закуски разговор идет как по маслу.
— Ты полагаешь, Рувим, я не догадываюсь, почему Люба тебе позвонила? Она хорошо меня знает. И я тоже понимаю, что ее жмет. Да-да, мое желание поставить хуппу!
Рувим навостряет уши.
— И правда, что ты вдруг ухватился за эту хуппу? Сейчас другое время, другая жизнь…
— Да, Рувеле, жизнь действительно другая… был бы только мир на земле. — Рабинович задумывается. — Но послушай: вот они, Мариночка и Марик, распишутся. Родители устроят им красивую свадьбу с фотографом. И все запомнят этот счастливый день. Но фотографии пожелтеют и выцветут. А ведь есть еще что-то, что не должно умирать и забываться. Вот ты говорил про золотую нить…. Мир начался не вчера и, бог даст, кончится не завтра. Сейчас много толкуют об одиночестве человека, о том, что он живет как на необитаемом острове. Люди закупорились в своих норках со всеми удобствами и не хотят знать даже ближайших соседей. Но я тебе скажу больше. Беда не в том, что человек одинок в пространстве. Хуже то, что он одинок и во времени. Посмотри вокруг — что ты увидишь? Мебель. Загляни в завтра — ты увидишь только туманные мечтания. Оглянись назад — что ты помнишь? А почти ничего!.. От одиночества есть одно спасение — память. Но и она не может витать в облаках. Она должна за что-то цепляться: за старые стены, за вечные книги, за древние обычаи, которые могут сегодня казаться бессмысленными, но ведь и вчера и позавчера люди носили голову на плечах не только для того, чтобы ее терять. Кто говорит о том, чтобы жить вечно? Никто. Но влачить только свой срок, как животное, не продлеваясь ни в будущее, ни в прошлое?.. Я вырос на земле, я знаю свой корень. И я не хочу, чтобы Марик и Марина чувствовали себя одинокими в этом мире…
Они сидят и молчат.
— Вот и суди, кто прав, — говорит наконец Рувим. — я был «левым» — так нас и называли. Но эта твоя хуппа… она даже красива. В ней есть живая душа народа, есть радость и свет.
— А я о чем толкую! — оживляется приунывший Мотл. — Но с моими детьми — как горох об стенку. Даже удивительно: люди с университетскими значками не понимают таких простых вещей. Они считают, что это у меня каприз, чуть ли не старческий маразм…
Его щеки раскраснелись, в глазах зажглись огоньки.
— Слушай! Раз пошла такая гулянка, давай еще по капельке лехаим! Как там поется: «Стар кувшин, но молодо вино!»
Если после первой рюмки пожившему человеку надо выговориться, то после второй он хочет хоть на мгновенье забыться.
— А ты помнишь, Рувеле, как мы собирались по вечерам у Берла-столяра?
— Еще спрашиваешь?
На бельевой веревке гвалт и крик —
Рубахи говорят про политик… —
Фрадис чеканит каждый слог. — У меня таки склероз, но эти вечера я помню как сейчас.
— Да-да, ты прав. Разве можно забыть споры до зари о коммунизме, о прекрасной жизни на том берегу Днестра, у Советов!
— Ну, а помнишь, как мы хотели удрать из местечка и заделаться артистами?
— Еще бы! Мой отец, будь ему земля пухом, нас догнал аж у самых Ясс. Ну и кнутище у него был… до сих пор почесываюсь! Да, театр… мечта моя, мой голубой сон. А наш Шолом-Алейхем!
Рабинович встает из-за стола, выходит на середину комнаты, приводит волосы в артистический беспорядок и вскидывает руку. Мгновение — и он уже не Мотл Рабинович, а Шимеле Сорокер из «Крупного выигрыша».
— Дитя мое! Дочь моя! — вопит он с исказившимся от муки лицом. — Черт с ними, с деньгами! Черт побери все! Только бы она была дома! Этя-Меня! Сними с себя жемчуга, сережки, перстни, кольца, брильянты! Отдай свои драгоценности!.. Люди! Евреи! Возьмите все, что у меня есть, делайте что хотите, только помогите мне отыскать мою дочь, мое бесценное сокровище!
Фрадис, единственный зритель этого, как теперь сказали бы, моноспектакля, — потрясен.
— Ну, что скажешь? — спрашивает Мотл, переводя дух, — Ты же все-таки доктор, почти что интеллигентный человек.
— Мотеле, у меня нет слов. Ты просто артист!
Вдохновленный похвалой, Рабинович снова
