Юдоль - Михаил Юрьевич Елизаров
Разгневалась Геката —
Ужасная расплата!
От мстительной Гекатки
Бегу я без оглядки-и-и-и!..
Отзвучала песня, постукивает и шипит буксующая игла.
– Глянуть, что ли?.. – предлагает шёпотом Макаровна. – Кто там балу́ет?
Старики сворачивают с аллеи на тропку. Перед ними памятник из розоватого, в мясных прожилках мрамора. Крупные буквы с облетевшей позолотой: «САТАНА ИВАН ОЛЕГОВИЧ». Чуть ниже: «Дорогому Отцу, Мужу и Сыну» и годы жизни «1913–1968». И портрет покойного в технике контррельефа – волевой профиль в военной папахе.
Всё бы ничего, да ведь именно «Иваном Олеговичем» Сапогов пудрил мозги доверчивому Псарю Глебу, когда тот интересовался, о каком Сатане речь.
На скамейке у цветника патефон. Корпус деревянный, синий, внутренности никелированные. У тётки Сапогова был похожий – вятского завода «Молот». Кружится пластинка – апрелевский «гранд», не винил, а хрупкий шеллак.
Калитка гостеприимно распахнута.
– Олегович, значит… – бормочет Макаровна, заходя внутрь оградки. – Сатана…
– Я более нелепые фамилии встречал… – внезапно охрипшим горлом произносит Сапогов. – В бумагах у меня как-то проходил… Менциофис Бурцехопсович Штубздейнбрухнер! Вы простите, что я ложку вынул, просто с ней и не выговорить…
Макаровне не смешно. Пусть некромимесис не удался и «прозрачность» нулевая, но ведьме очевидно, что по энергетике могила – пустышка. Под цветником ни гроба, ни покойника.
Андрей Тимофеевич, в свою очередь, замечает, что патефоне отсутствует «тонарм» – кривулина с мембраной и иглой. Сломан, получается, агрегат. Как же он тогда проигрывал пластинку?
– И кто-то же его сюда притащил! – продолжает вслух рассуждать Сапогов. – Эй, отзовитесь!
Диск патефона остановился, выдохлась пружина.
– Может, за памятником спрятались? – и шутит, и трусит Андрей Тимофеевич.
Решившись, делает шаг, огибая стелу.
Минута, вторая, а счетовода нет с другой стороны! Да за это время можно барак обойти!
Макаровна не из робкого десятка, но её охватывает жуть.
– Тимофеич… – жалобно окликает. – Нарочно прячешься?
Ведьма не понимает, с чего ей привиделось, что Сатана – Иван Олегович. На стеле только инициалы «И.О.», чуть ниже даты жизни, эпитафия: «Дорогому Отцу…»
Трепеща от волнения, заходит за памятник и сразу натыкается на вздрогнувшего Сапогова!
– Вы чего?! – тот даже не понял, что отсутствовал для Макаровны несуразно долго.
Старуха вцепляется в счетовода и тянет за собой:
– Не надо обходить эту могилу! Длинная будет прогулка! – и прибавляет: – Вечная!..
– Это почему? – вяло сопротивляется Сапогов.
– Обещал же слушаться! Дурень! Моль! – с надрывом восклицает Макаровна. – Не выгорит сегодня ни с бесами, ни с Андрюшами! Сваливаем, и побыстрее!..
Сапогов сперва впадает в лёгкий ступор. Затем всё ж разворачивается, брюзжа:
– Ну, как скажете. У вас семь пятниц!..
А на скамеечке рядом с патефоном уже восседает субъект, обликом весьма похожий на мраморный контррельеф, только во плоти, – ясноглазый, улыбчивый. Роста, скорее, среднего, несколько полноват. Одет в ворсистый клетчатый костюм устаревшего покроя, узконосые штиблеты. Закинул ногу на ногу. На голове папаха, из-под которой выбился кокетливый чубчик. Больше никаких намёков на волосы – затылок бритый, виски тоже. Ощущение, что чубчик – декоративная часть папахи, как перо на шляпе.
Что-то не так с приветливым взглядом… Нет же бровей! Зато ресницы как у кокотки. И возраста не понять: на искусственном, точно у манекена, лице ни единой морщинки – гладкая однотонная кожа без румянца.
Увидев колдовскую парочку, ещё шире распахивает сияющие глаза. Раскручивает рукоятку патефона. Оттопырив мизинец с длинным, игольчато-тонким ногтем, ставит его на пластинку и белозубо оскаливается.
– Здравствуйте! – вылетает окрашенный характерным потрескиванием голос. – А я вас ждал!.. – Не прозрачный тенорок недавнего певца, а баритон профессионального конферансье. Губы при этом округло неподвижны, как раструб. – А вы ждали меня?!
Уже никаких сомнений, кто приветствовал Сапогова в телефоне на квартире Клавы Половинки! Андрей Тимофеевич, помнится, тогда крепко струхнул и трубку бросил, не дослушал.
Макаровна обморочной хваткой вцепляется в Сапогова. Ведьма понимает, что улыбчивый Некто явился не ради неё, а исключительно по душеньку счетовода, но от этого не менее страшно.
Сапогов тоже напуган, даже суёт ложку в рот, будто она может защитить:
– Вы Шатана?
Человек-патефон опускает ноготь на пластинку и хохочет, как артист в старом кино, – задорно и постановочно. Голова сильно запрокинута, но папаха, однако ж, не слетает, как приклеенная.
Точно неохватный кровельный лист на ветру гремит за спинами Сапогова и Макаровны:
– Аз есмь Сатана!..
Старики в ужасе оглядываются, но видят лишь колыхнувший кладбищенские тополя огромный силуэт, увенчанный бараньими рогами. Сапогов вспоминает ночное приключение с петухом и перекрёстком, когда воочию лицезрел демонического гиганта, оказавшегося придорожным столбиком и паровозным гудком.
– Не бойтесь! – успокаивает «патефон». – Он тоже не Сатана!
– А кто тогда?!
Макаровна отчаянно пихает Сапогова в бок. На кладбище нельзя говорить с незнакомцами! Это ж первое правило!
– Временно исполняющий обязанности! – отвечают со скамейки. – А я Л-Коммутатор! Да выплюньте эту дурацкую ложку! Что вы как маленький!..
– Коммутатор? – переспрашивает Сапогов.
Делает вид, будто рука ныряет во внутренний карман пиджака, чтобы спрятать ложечку. Вспотевшие пальцы счетовода сжимают Безымянный, как последний оберег.
– Смертушка-Хозяюшка!.. – молится Макаровна. – Владычица Жити-Нежити, Матерь Червей, Повелительница могил!.. – понимает, что перед ними не мертвяк, не бес, а настоящая Анти-Сущность.
– Сердце прихватило, любезный Андрей Тимофеевич? Таблеточку валидолу?
– Лэ – сокращённо имя или часть фамилии? – продолжает расспросы Сапогов, больше от страха, чем любопытства.
– Ну какое «Лэ», Андрей Тимофеевич, помилуйте! Вы же заканчивали и восьмилетку, и техникум. Грамотно произносить – «Эль». Как Эль-Регистан. Но в нашем случае не приставка к фамилии, а производственный индекс выпуска. Упоминать его не обязательно, к чему нам формальности, верно?!
– Вы человек или прибор? – бестактно лепечет счетовод.
– Я – Коммутатор! – тот снова хохочет и опускает ноготь на пластинку.
Шипение, треск… Изо рта-раструба дребезжит разухабистый джаз-банд. Оркестрик вульгарен, но хорош. Кого там только нет: саксофон с поросячьим прононсом, гавайская гитара, контрабас, скрипка, обезьяньи литавры.
После недолгого проигрыша под солирующее трескучее банджо вступает исполнитель:
Всевышний был и весёлым и грозным,
Назвал Уныние тяжким грехом!
И завещал людям религиозным:
Безумцы! Думать нельзя о плохом!
Кто унывает, не дружит тот с песней!
И строить будет спустя рукава!
И в тяжких муках почит от болезней,
Добычей сделавшись Лу-ука-во-ва!
Голос простенький, с одесским акцентом, но это не портит впечатления, а добавляет комичности и сердечной лёгкости. В конце каждого куплета ударяет звонкий пастуший хлыст,
