Глаза Моны - Тома Шлессер

– Какая гадость! Гадость! Гадость!

– Мона, послушай…

Но Мона ничего не слушала. Она бросилась к двери, хотела выскочить на улицу. В ней бушевала злоба, разочарование, стыд, сожаление, она хотела убежать, далеко-далеко, навсегда. Но у нее подкосились ноги, и она рухнула на пол.

Значит, мама все поняла, она знает, что Мона ходила ни к какому не психиатру, а с дедом в музеи, поэтому она ему и позвонила. Что они друг другу сказали?! Мона сидела, закрыв лицо руками, и вдруг почувствовала, что папа и мама сели рядом с ней и обняли с двух сторон. Первым заговорил Поль. Его слова доносились до нее сквозь рыдания:

– Слушай, Мона, ты знаешь, я не мастер говорить. Но знай, мы оба гордимся тобой. Уму непостижимо, как мужественно ты себя вела почти целый год. Тебе было плохо, но ты никому не пожаловалась, у тебя с дедом была тайна, и ты ее хранила, ты хотела побольше узнать о своей семье и имела на это право. Я сам очень любил Колетту. И все ее любили. Это была необыкновенная женщина. И тебя, Мона, она так любила! Она бы тоже гордилась тобой. Скажу тебе больше: вы с ней одинаковые, совершенно одинаковые.

– Хочешь, давай поговорим о ней? – робко предложила Камилла.

Мона ничего не ответила. Слова отца она выслушала и стерпела, но простить мать за то, что та прочитала ее дневник, не могла. Когда первый раз в жизни сталкиваешься с тем, что человек, в котором ты привык видеть своего защитника, заставляет тебя испытывать боль и унижение, это очень мучительно.

Такими, как прежде, отношения Моны и мамы не будут уже никогда. Что-то умерло в душе девочки, и наступила скорбь. Но – в этом Мона была твердо убеждена – должно было начаться что-то новое. Только не сразу.

* * *

Итак, все выяснилось, так что теперь Анри впервые повел Мону в музей с ведома ее родителей. Что он сказал им? Истинную правду: что сорок восемь раз, по средам Мона ходила не к детскому психиатру, а смотреть картины и скульптуры вместе с ним, и не что иное, как эти визиты оказали на нее целебное действие. Когда Камилла и Поль узнали об этом фокусе, они были обескуражены. И их не столько удручили обман и нечестность, сколько сознание того, что они пропустили, не заметили важную часть взросления Моны, так что теперь их отделяло от дочери огромное расстояние.

Для Моны же взорвался целый мир. Первая вспышка гнева прошла, но ей все время хотелось укрыться во мраке. Да, во мраке. Вторжение в ее личный мир глубоко оскорбило ее, и ей хотелось уйти в темноту. Как ни удивительно, тот самый обрекающий на одиночество мрак, который она так ненавидела и которого боялась из-за угрозы слепоты (это и правда страшно: ты ничего не видишь и думаешь, что тебя тоже никто не видит), стал ей желанен. По крайней мере, думала она, в темноте все исчезнет. Так она и сказала Анри на подходе к Бобуру:

– Иногда мне так грустно, что хочется исчезнуть.

Такая тяга к смерти ужаснула Анри. Надо было стереть сажу, зачернившую ее ум. Самое время посмотреть на рисунок Жана-Мишеля Баския.

Здоровенная голова. Или две головы. Потому что передняя, диспропорциональная, совершенно фантасмагорического вида, нарисованная вполоборота, наложена на другую, нарисованную в профиль, и оттесняет ее на второй план. Это двойное изображение выделяется на густо замазанной черной акриловой краской бумаге. Черное, почти прямоугольное, но неровное пятно покрывает весь лист, немного не доходя до самых краев. Картинка возникает чуть ниже и левее середины пятна. Рисунок какой-то очень нервный и в то же время как будто детский. Линии ломаные, рубленые, примитивные. У основной головы горящие асимметричные глаза, желтые, расширенные, с черным зрачком. На угловатом черепе полоска волос ежиком (в центре они черные, по бокам зеленые). Лицо разделено на несколько частей, четкие линии проходят поперек лба, как бы обозначая границу полушарий, отделяют лоб от области глаз. Цветные фрагменты – желтые, обведенные красным глаза, голубое лицо, серые, зеленые и красные зоны на лбу и на щеках – грубо закрашены, так что видны карандашные штрихи. Длинный острый нос, а под ним какая-то мазня, что-то черное и непонятное до самого рта, растянутого в улыбке, с двумя торчащими клыками. Вторая голова, та, что в профиль, располагается левее, ее нижняя челюсть находится на том же уровне, что челюсть первой, почти совпадая с ней, так что не разберешь, где чья. В открытом рту два ряда щербатых зубов, на подбородке щетина. Две дырочки на концах прямых линий могут сойти за ноздри. А глаз совсем нет. На зрителя смотрят только безумно вылупленные желтые зенки, всего одна пара.

Мона простояла перед картиной несколько долгих минут и в основном разглядывала черные мазки. Они притягивали ее, и она думала о том, сколько раз за время посещений музеев она засматривалась на эту краску: перед светотенью Рембрандта, перед “Портретом Мадлен” работы Мари-Гийемин Бенуа, перед Гойей, Курбе, Малевичем, Хартунгом и Бергман.

– Это нарисовал какой-то одержимый, – сухо сказала она.

– В некотором смысле, – кивнул Анри, – он действительно был одержимым. И это отчасти объясняется тем, что уроженец Бруклина Жан-Мишель Баския, так звали этого художника, был чернокожим. В Америке того времени это значило быть в глазах общества несколько ущербным. А Баския решил мнимую ущербность превратить в достоинство силой своего необычайного художественного таланта – этой мыслью он и был одержим. Что ж, это ему удалось, он стал одним из самых знаменитых художников во всем мире.

– Оно и видно – раз его картины очутились здесь.

– Да, здесь, в Бобуре, и в других крупнейших музеях мира. А начал он, представь себе, с того, что рисовал на улице. Баския – один из родоначальников того, что мы сегодня называем граффити, или стрит-арт.

– По-моему, в этом рисунке есть что-то варварское, и он заражает своей энергией.

– Баския рисовал непрерывно, но карандаш нарочно держал неловко (“как паралитик”, – говорили о нем), удерживая его безымянным пальцем. Поэтому карандаш скользил, выпадал из руки, и он его поднимал. Порой карандаш двигался с такой бешеной скоростью, что художник еле поспевал за ним. Этим и объясняется энергичность вот этой головы.

– Головы? Но их же здесь две!

– Да. Главная и второстепенная. Белый профиль задвинут