Глаза Моны - Тома Шлессер
– Да, это из-за рта: два торчащих клыка наводят на мысль о вампире или о звериной пасти. Да еще в глубине, у самой глотки, нарисована красная решетка. Но самое ужасное – два желтых глаза.
– Тут есть чему ужаснуться. Эти глаза напоминают о всеобщем увлечении наркотиками, которого, увы, не избежал и сам Баския. В восьмидесятые годы в Нью-Йорке огромное количество молодых людей одурманивали ими себя, чтобы достигнуть измененного состояния сознания: одни ощущали прилив энергии, другие впадали в эйфорию, третьи, наоборот, успокаивались.
– Выходит, эти рисунки – реклама наркотиков?
– Можно считать и так, потому что они свидетельствовали о силе наркотиков, которые расширяют возможности человеческого восприятия и обостряют его. Однако Баския сам серьезно пострадал из-за злоупотребления этими веществами и очень дорого заплатил за свои эксцессы. Взгляни еще раз на эту причудливую голову и на зубастый профиль, который виднеется за ней: в этой паре есть что-то притягательное и одновременно отталкивающее.
– Да. Эта выглядывающая слева рожа вообще похожа на череп.
– Вот именно. Баския часто рисовал черепа, даже череп своего близкого друга Энди Уорхолла.
– Какое-то знакомое имя.
– Еще бы! Энди Уорхолл – классик того направления 1960-х годов, которое стали называть “поп-арт”, и он очень поддерживал Баския. И оба, что любопытно, любили изображать черепа. Жан-Мишель Баския, как и его старший современник Уорхолл, в детстве много болел и лежал в больницах. Он вырос в бедном квартале Нью-Йорка и однажды попал под машину.
– Как Фрида Кало.
– Точно. Но Баския был тогда еще младше, чем Фрида Кало, когда с ней это случилось, – в мае 1968 года ему было только семь лет. Он получил серьезную травму, и врачам пришлось удалить ему селезенку. Выздоравливая, он погрузился в учебник анатомии, и с тех пор у него появилось пристрастие рисовать разные части человеческого организма. А еще Баския обожал осматривать музеи, особенно нью-йоркский Метрополитен-музей. Как и Уорхолл, он отлично знал историю живописи, и в этой картине угадывается традиционная тема – о тщете всего сущего.
– Да-да! Эту картину хорошо бы повесить около луврского натюрморта с головой ягненка Гойи. Там тоже темный фон, и две почки похожи на эти два желтых глаза. А в самом центре красная семерка!
Анри не сразу понял, что она имеет в виду. Но Мона указала на часть картины, которая и в самом деле была похожа на цифру семь. Семерка как будто держалась на гвозде в верхнем углу головы, над левым глазом. Именно она была заштрихована красным, здесь же собралось множество красных кружочков, похожих на кровяные тельца или клетки. Да, Анри теперь ясно видел семерку.
– Верно, Мона. Продолжай!
– Видишь, Баския показал ту часть мозга, которая больше всего раскалилась. Красный и желтый – все прямо кипит. Все в огне.
Анри был поражен прозорливостью девочки. И вправду, эта голова, наполовину механическая, наполовину биологическая, наполовину человеческая, наполовину звериная, наполовину черная, наполовину белая, так и полыхала. Причем пламя охватывало именно левое полушарие, отвечающее за речь, за слова, наиболее важное для художника, который выражал себя с помощью граффити. Цифра семь также рифмовалась с числом двадцать семь, это возраст (роковой для многих), в котором художник погиб от передозировки наркотиков.
– Если внутри горит огонь, – сказал Анри, – то желтые глаза светятся собственным светом и вырываются из тьмы. Лицо на картине выходит из тени. В этом суть искусства Жана-Мишеля Баския: он выводит из тени городскую культуру Нью-Йорка, выводит из тени граффити, выводит из тени творчество чернокожих американцев, их происхождение и трагическую историю от рабства до расовой сегрегации, выводит из тени их самых ярких, самых талантливых представителей, великих джазменов, боксеров и, разумеется, самого себя.
– Выйди из тени! – торжественно произнесла Мона.
Покинув Бобур, Анри едва не высказал Моне, в чем секрет ее речи. Но сдержался. Не подходящее было для этого время, лучше дождаться более счастливого дня. А Мона всю дорогу вглядывалась в граффити, которые попадались повсюду на парижских стенах. И думала: возможно, кто-нибудь из их авторов когда-нибудь прославится, как Баския, и его произведения попадут в крупнейшие музеи мира.
49. Луиза Буржуа. Умей сказать “нет”
Несколько месяцев Мона не разговаривала с родителями, а Камиллу даже слушать отказывалась. Она возненавидела свою комнату, потому что ей все время представлялось, как сюда входит мать и роется в ее вещах. Поэтому она решила все переделать и начала с того, что выбросила все, что хоть сколько-нибудь походило на игрушки. Словом, расправилась со всем своим окружением.
В ходе этого великого разгрома она наткнулась на папку со спиралью, о которой уже недели три не вспоминала: “Глаза Моны”, медицинский отчет доктора Ван Орста. Тут-то она и поняла: вот что мама без спросу хотела тут найти. Но не нашла, а вместо этого наткнулась на дневник, такой же красный, как та папка.
Мона открыла папку, просмотрела ее “как взрослая” (именно так она определила это про себя), там было описано все, через что она прошла под наблюдением доктора. Особенно внимательно она вчитывалась в написанное на последней странице заключение, где говорилось о вероятности рецидива. Но разобрать врачебную тарабарщину оказалось непросто. “Психотравматизм”, “исключительно высокая степень остроты зрения”… Мона пошла на кухню. Пора поговорить с родителями. Увидев папку в руках дочери, Камилла почувствовала разом облегчение и тревогу и задрожала от нетерпения.
– Мама, папа… Я хотела сама вам все рассказать. Все как было. Так вот…
И Мона пустилась в длинный рассказ обо всем, что произошло в этот очень насыщенный год, она говорила о неизвестных ей страницах прошлого, о ярких впечатлениях настоящего и о смутном будущем.
– Доктор Ван Орст погружал меня в гипноз, чтобы я попыталась нащупать то, что послужило причиной приступов слепоты. И у меня в памяти всплыла бабушка. Кажется, я вспомнила день, когда мы с ней попрощались, она отдала мне свой талисман и сказала что-то
